ГЛАВА 31

24 декабря 2009 года

Год спустя

Эта дата отпечаталась в моем мозгу как лучшее Рождество, которое мы когда-либо проводили вместе. Это было Рождество, которое я позже решила запомнить, Рождество, когда все было хорошо и правильно, когда любовь к Шесть не была пугающей или страшной.

Он повел меня в ресторан, где была наша первая работа.

— Это не яичница с беконом, — сказала я, откусывая лобстера и потягивая воду.

— Всегда есть завтра, — ответил он, его глаза потеплели при свете свечи.

И я поняла, что мне это нужно; мне нужно было обещание, что завтрашний день еще впереди. Что это не наш конец. Столько раз я отталкивала его, а потом возвращала обратно, и впервые все было сбалансировано не только в моей жизни, но и в моей голове.

Во многом это было благодаря живописи, благодаря тому, что у меня была отдушина для всего, что я не могла сказать. И отчасти благодаря Шесть, который стал меньше работать за пределами штата, чтобы быть со мной.

Я все еще нуждалась в Шесть, и я знала, что он будет нужен мне всегда. И я смирилась с тем, что, возможно, я тоже нужна ему, даже если это было сделано для того, чтобы заглушить чувство вины за то, что он не спас первую женщину, которую полюбил за много лет до меня. Может быть, я была заменой Лидии. Но если так, то, возможно, я могла бы стать чем-то большим.

Это был наш цикл. Я все порчу. Шесть исправляет. Снова и снова мы катались на этой карусели. Для нас это было привычно. У моих промахов был свой сезон, и мы вернулись в сезон нормальной жизни.

После ужина Шесть взял меня с собой на прогулку к воде. Было холодно и почти безлюдно из-за позднего часа, но Шесть снял свою куртку и притянул меня к своей груди, крепко прижимая мое тело к своему, пока он накрывал меня курткой спереди.

Луна отражалась от волн, и мир в этот момент был абсолютно неподвижен. Это был покой.

— О чем ты думаешь? — спросил Шесть, теплое дыхание коснулось моего уха.

— О том, как здесь спокойно.

Шесть пробормотал свое согласие.

— О чем ты думаешь?

— О том, как здесь темно.

— Вот что получаешь после захода солнца, — это было сказано с малейшим оттенком сарказма, и Шесть знал это, потому что сжал мои руки внутри куртки.

— Это мило.

— Тебе нравится темнота.

Шесть крепче притянул меня к себе.

— Тебе тоже.

Я хмыкнула.

— Это безмятежно.

Он выдохнул, развевая мои волосы. Прижавшись к моей спине, его тело расслабилось, больше не напрягаясь.

— У этого нет завершения — ты не видишь ни его начала, ни его конца. Это сумма всех этих вещей, — Шесть прижался губами к моим волосам, и я растворилась в нем. — Мы можем наслаждаться им лишь короткое время.

— Покоем?

— Покой не вечен.

Шесть не ошибся. Покой со мной длился все дольше и дольше, но он никогда не был вечным. Он покачал головой в мою сторону.

— Но в темноте есть определенная безопасность, не так ли? Она бесконечна. Как только ты в ней, ты в ней.

Я потерлась щекой о его куртку.

— Она постоянна, — я подняла на него глаза. — В отличие от моего настроения.

— Это нормально, — сказал Шесть, его теплое дыхание коснулось моего уха. — Потому что теперь я знаю. Я знаю тебя.

Я плотнее закуталась в его куртку.

— Наверное, это должно тебя напугать.

— Так и есть.

Я отстранилась, чтобы посмотреть ему в лицо, и он убрал волосы с моих глаз.

— Это пугает меня, потому что я знаю, как сильно ты хочешь уехать. Я знаю, как трудно тебе оставаться. И все же ты это делаешь. Ты остаешься, — одна сторона его рта едва заметно приподнялась. — Я готов к этому. Мне потребовалось немного времени, чтобы подготовиться, но я готов.

Что-то в моей груди дрогнуло.

— Но я продолжаю все портить.

— Когда мы познакомились, ты не чувствовала угрызений совести за свои промахи. А теперь чувствуешь. Ты стараешься, Мира. И все, чего я когда-либо хотел от тебя, это чтобы ты старалась, — Шесть нежно поцеловал меня в лоб. — Я с тобой не в поисках совершенства. Я с тобой, потому что люблю тебя. Я хочу видеть, как ты борешься, пытаешься, заботишься о себе. И я вижу это. Я вижу, как ты спотыкаешься, но все равно встаешь на ноги. Ты пытаешься. И это одна из самых восхитительных вещей в тебе — то, что ты так стараешься функционировать в мире, который тебя подвел.

Я сжала его запястья так же сильно, как он сжимал мои легкие.

— Как ты можешь видеть во мне такие вещи? — спросила я, когда все, что я могла видеть, это ущерб, который я причиняла себе и другим.

— Потому что я действительно смотрю на тебя. Потому что ты можешь причинить мне боль, — его голос понизился и стал мягче, когда Шесть произнес следующие слова. — Потому что ты причинила мне боль. И я тоже причинил тебе боль, я знаю, что причинил.

— Любовь не должна причинять боль, не так ли?

— Кто сказал? Позволь мне сказать тебе кое-что, Мира. За эти девять лет с тобой я понял две вещи. Первое — если кто-то не стоит твоих страданий, значит, ты не можешь любить его так сильно, как тебе кажется. Если у них нет силы, чтобы причинить тебе боль, заслуживают ли они места в твоей жизни?

— И что второе?

— Что те, кто причинил больше боли, кто больше страдал, обладают большей способностью любить. И это то, что делает тебя чудом. Тебя столько раз подводили те, кто тебя любил. И все равно у тебя есть возможность полюбить снова.

Я переваривала его слова. Боль пронзила меня насквозь, это правда. Создавая дыры, которые я не знала, как чувствовать. А потом были моменты, когда любовь, которую я испытывала к Шесть, наполняла меня так сильно, что казалось, будто у меня нет возможности ее сдержать.

— Ты любишь глубоко, Мира. Потому что ты глубоко пострадала. Это делает для меня еще большую честь, что ты любишь меня.

— И я причиняю тебе боль — иногда намеренно, — а ты все еще любишь меня.

— Тот факт, что ты можешь, должен говорить тебе о том, как много ты для меня значишь.

Так и было. И это не испугало меня.

***

Вернувшись в дом, Шесть покормил Генри и вывел Гриффин на улицу, чтобы немного размяться, пока я работала над картиной. Это пронесло меня через последние девять лет, неосознанно начавшись как способ выразить свои чувства и со временем превратившись в скопление мыслей. Вихри были разных цветов, и если бы я могла угадать, то назвала бы цифру около ста, равномерно расположенных изогнутых линий.

Шесть подошел ко мне сзади, и я обернулась, загораживая ее, надеясь отвлечь. Картина не была закончена и, вероятно, никогда не будет закончена, и я не хотела, чтобы он видел ее, пока я не буду готова показать ее.

Я скользнула руками по его груди, по выступам твердых мышц под рубашкой. Мои руки коснулись его шеи и поднялись выше, по щетине и под вязаную шапочку, которую он носил зимой, чтобы согреть свою недавно обритую голову.

— Мне не хватает твоих волос, — пробормотала я, слегка царапая пальцами гладкую кожу его головы.

Шесть ничего не сказал, он просто наклонился ко мне. Он приблизил свой рот к моему виску и прижался. Как и в любой другой раз, когда он целовал меня, мой пульс подскочил. Я подумала, чувствует ли он его биение на своих губах.

— Счастливого Рождества, Мира.

Я закрыла глаза и прильнула к нему.

— Это твой любимый праздник.

Шесть издал короткий хмыкающий звук и повернул голову, прижавшись лицом к моему лицу. Щетина впилась в мою кожу, и я вздохнула с открытым ртом.

— Как ты думаешь, мы всегда будем чувствовать себя так?

Он не попросил меня уточнить.

— Я знаю, что так и будет.

Я открыла глаза и, взявшись рукой за его подбородок, повернула его лицо так, чтобы он посмотрел на меня.

— Почему?

Почему я? Шесть мог быть с любой женщиной, которая хотела его, с любой женщиной вообще. И все же он предпочел проводить свои дни и ночи со мной.

— Потому что ты обвилась вокруг меня. Даже если бы я захотел отпустить тебя, я бы не смог.

Я должна была обидеться, должна была возразить Шесть, что он не может уйти от меня, потому что я поймала его в ловушку. Но то, что я должна чувствовать, и то, что я чувствовала, были двумя разными вещами, и я не могла заставить себя чувствовать иначе.

— Я как опухоль.

Это было достаточно точно. Я знала, что как бы Шесть ни любил меня, какая-то часть его самого боялась меня, боялась того, что я могу сделать. Ему, конечно, но в основном себе.

— Если ты опухоль, то кто я? — мягко спросил Шесть.

Наш разговор, хотя и с мрачным юмором, был также немного отрезвляющим. Любовь была средством моего безумия, а Шесть был за рулем. Не потребовалось бы много времени, чтобы мое здравомыслие пошатнулось и покатилось вниз по склону в следующий сезон моих настроений.

— Ты — моя болезнь и мое лекарство.

Шесть обхватил мои щеки ладонями и наклонился ближе. Я вдохнула его запах и скользнула руками к его шее. Мы дышали ровно в том небольшом пространстве, которое разделяло нас.

— Я люблю тебя, — сказал Шесть, и его слова успокоили боль, которая жила в пространстве вокруг моего сердца.

— Я люблю тебя, — повторила я, потому что ему нужно было услышать мои слова. Потому что мне нужно было это сказать.

— Мира, — вздохнул он, воздух коснулся моих губ.

Прежде, чем его губы смогли произнести мое имя, я наклонилась и накрыла их своими. Губами я пробовала на вкус. Языком я охотилась. Пальцами я впилась в его кожу. Я надеялась, что мои прикосновения выжгут в нем воспоминания.

Шесть подхватил меня на руки и понес через всю комнату. Мы не успели дойти от гостиной до прихожей. Он прижал меня спиной к стене, прижав свои бедра к моим, прижав мою нижнюю часть тела к стене.

Отстранившись, его глаза встретились с моими в приглушенном свете. Зеленые глаза, которые значили для меня миллион вещей. Я скользнула рукой по его шее и сдернула с него шапку, бросив ее позади него.

— Чего ты хочешь? — его голос был единственным, что я могла слышать.

— Тебя, — ответила я. — Только тебя.

Шесть наклонил голову вперед, положил большие пальцы на мой подбородок.

— Только, — сказал он.

— Только, — вздохнула я, когда его губы снова поцеловали мои.

Шесть опустил мои ноги и сдвинул бретельки платья с моих плеч. Шелковистая ткань целовала мою кожу, скользя по рукам, по ладоням и на пол, где она осела у моих ног. Шесть не потрудился посмотреть, что на мне надето под платьем, просто расстегнул лифчик и стянул его, пока я не оказалась перед ним полностью обнаженной.