ГЛАВА 16

НЕЛЛ

МАМА СКЛОНЯЕТСЯ НАД МОЕЙ КРОВАТЬЮ, заправляя вокруг меня одеяло. Она пахнет розами и сиренью, летом и влажной садовой землей.

— Всего три дня, — говорит она, — и я вернусь.

Слабые лучи лунного света, пробивающиеся сквозь ставни, освещают чемодан рядом с дверью нашего гостиничного номера. Папа храпит на другой кровати, и это пугает меня.

Его не должно быть здесь.

Мне двенадцать лет, и я в своей собственной спальне.

Но когда я поднимаю глаза, ожидая увидеть полки, заставленные танцевальными трофеями, фотографиями команд и боа из перьев, я вижу только белую полосу. Справа от моей кровати, где на бирюзовом столе должны стоять мой компьютер и учебники, находится ряд длинных окон с плантационными жалюзи, выходящих на балкон, который просто для вида, и ветви деревьев, которые бьют по оконным стеклам.

И тогда я вспоминаю.

Я не в своей спальне в Колорадо, а в гостиничном номере на острове Уинслоу. Потому что папа сейчас работает здесь. Но другого человека, который должен был быть здесь, третьего человека, который составлял треногу, которая была нашей семьёй, здесь нет с нами, потому что она уехала на учебную конференцию и не вернулась домой.

— Мама...

Она целует меня в лоб.

— Я постараюсь вернуться пораньше, если смогу.

Я борюсь с простынями, но они прилипают к моей коже, прижимая к кровати, удерживая меня.

— Мам, не уходи...

— Это моя работа, — она одаривает меня грустной, понимающей улыбкой. — Я должна идти.

— Нет.

Простыни впиваются в мою кожу, как верёвки, прижимая меня к матрасу.

— Ты должна выслушать меня...

Но она отстраняется точно так же, как и в ту ночь. Как будто это не прощание навечно.

— Сладких снов, Нелли Би.

— Мама!

Она хватает свой чемодан.

— Не надо!

Я бьюсь о простыни, но это бесполезно.

— Мама, пожалуйста!

Она открывает дверь. Оглядывается на меня.

— Ты должна быть сильной сейчас, малышка.

— Мама...

Окна с треском распахиваются, впуская порыв ветра, который звучит так, словно отказывает реактивный двигатель.

Она посылает мне воздушный поцелуй.

— Я буду скучать по тебе.

А затем она выходит в дверь, закрывая её за собой.

— Нет!

Простыни обмякают в моих руках. Я сбрасываю их и бегу к двери. Я рывком открываю её и осматриваю коридор, но слишком поздно.

Она уже ушла.

— Тсс.

Маленький мальчик появляется в конце коридора.

— Следуй за мной, — говорит он.

Я вытираю тыльной стороной ладони заплаканные щёки.

— Зачем?

Он хихикает.

— Мы играем в игру.

Его голос потрескивает, как радиопомехи. Сейчас он стоит посреди коридора, хотя я и не видела, чтобы он двигался.

Я сглатываю и прижимаюсь спиной к дверному косяку.

— Что за игра?

Я моргаю, и он уже стоит прямо передо мной, свет отражается в его тусклых, ломких волосах.

— Мы не можем позволить ему найти тебя, — шепчет он, просовывая свою маленькую холодную руку в мою. — Поторопись.

Он тянет меня по коридору, подол моей ночной рубашки шуршит вокруг лодыжек. Розовые шёлковые ленты кружатся вокруг моих запястий и округлого выреза. Я комкаю рукой тонкую, незнакомую ткань.

Маленький мальчик оглядывается на меня.

— Не волнуйся, — говорит он. — Я не позволю ему найти тебя

— Кто ‘он’? — спрашиваю я.

— Мужчина, — отвечает он.

Он ведёт меня вверх по узкой лестнице на пятый этаж.

— Мы можем спрятаться здесь, — говорит он, открывая дверь в бельевой шкаф.

Я отдёргиваю руку.

— Нет.

Свет мигает.

— Поторопись, — говорит маленький мальчик. — Он идёт!

Тяжёлые шаги слышны вверх по лестнице.

Маленький мальчик протягивает руку.

— Пожалуйста.

Шаги становятся громче.

Я беру мальчика за руку и погружаюсь в темноту.

* * *

Я резко просыпаюсь.

Простыни вокруг меня холодные, влажные и смятые. Огромная дыра, которую мама оставила в моём сердце, снова вскрылась, кровоточит в лёгкие, невозможно дышать. Слёзы обжигают глаза, а резкие, сдавленные рыдания режут горло. Я пытаюсь убедить себя, что это был всего лишь сон, но мои кости болят от метаний в кровати, а кожа под глазами покрыта солью от слёз.

У меня есть два варианта. Я могу разбудить папу. Рассказать ему о сне и о том, что произошло ранее в ванной. Найти утешение в единственном родителе, который у меня остался, и в процессе испортить счастье, которое он смог найти здесь. Он одарит меня таким взглядом, который говорит, что он уже сомневается, что я когда-нибудь буду в порядке, и тогда мне тоже будет труднее в это поверить.

Или я могу полностью отключить свои эмоции.

Я хватаю рюкзак и направляюсь в бальный зал.

* * *

Мой плейлист с инди-роком крутится в ушах, пока я тренирую жете через весь зал. Это не традиционная балетная музыка, но мощь инструментов и эмоциональность вокала дают мне необходимый импульс, чтобы прыгать выше, растягиваться дальше, работать усерднее. Я теряюсь в историях песен и в ритме, проходящем через меня. Музыка делает меня смелой, заставляет меня хотеть устроить шоу для этого зала и всех, кто может быть в нём. Человек или отпечаток.

Живой или мёртвый.

Я лишь смутно ощущаю свою опору, когда кружу по залу. Большое жете, пируэт, арабеска. Большое жете, пируэт, арабеска. Я иду, круг за кругом, пока моё тело не начинает двигаться без мыслей.

Я подобна воздуху, а воздух ничего не чувствует.

Только когда мои лёгкие больше не могут качать достаточно быстро, чтобы дать мне необходимое дыхание, я замедляюсь. Волосы давно выбились из пучка, падая на глаза и прилипая к блестящей от пота шее. Песня заканчивается наступающей тишиной, и я делаю реверанс перед своей воображаемой аудиторией.

В тишине я слышу слабые ноты другой песни. Я проверяю телефон, но плейлист закончился.

Музыка не моя.

Я вытаскиваю наушники из ушей. Это та же вчерашняя песня, за напевом которой я поймала себя в душе. Только на этот раз она наполнена множеством других звуков — звоном хрусталя, приглушенным журчанием разговоров, хлопаньем пробок от шампанского — и всё это эхом разносится по пустому залу. Мелодия звучит издалека, и всё, о чём я могу думать, это то, что она, должно быть, просачивается сквозь стены из другой комнаты.

В обеденном зале?

Я кладу наушники в рюкзак и направляюсь к двери, мои балетные тапочки шуршат по ковру.

Я выхожу в вестибюль — на этот раз администратор работает над судоку — и направляюсь в столовую. Сжимаю пальцы вокруг дверной ручки. Музыка и болтовня становятся громче, жужжа у меня в ушах. Я открываю дверь...

Музыка прекращается.

Нахмурившись, я вхожу внутрь, но помещение выглядит точно так же, как бальный зал. Совершенно пустое, если не считать круглых столов. Персонал ещё даже не начал готовить его к завтраку.

Я выхожу в вестибюль, закрываю за собой дверь и возвращаюсь в бальный зал, прислушиваясь к песне, но там уже ничего нет. Только звук ластика администратора, стирающего ошибку.