III

Были времена, - подумал Гвилим Мэнтир, - когда было бы гораздо приятнее ошибиться. Без сомнения, его репутация пророка погоды пострадала бы, но он бы в любом случае предпочел такой урон, чем столкнуться с тем, что, вероятно, было самым сильным штормом, с которым он когда-либо сталкивался на море.

Пурпурно-черные тучи заката продолжали свое безжалостное наступление, и ветер перешел от пронзительного воя к реву, к бешеному крику. Как он и опасался, набиравший силу шторм не позволил его галеонам продолжать свой курс к острову Кло. Они были вынуждены остаться под штормовыми стакселями на фок- и грот-мачтах, и похожими на гусиные крылья грот-марселями. Он приказал, чтобы бом-брам-стеньги и брам-стеньги были спущены, скорее по наитию - предчувствию - чем по чему-либо еще, но был рад, что сделал это.

Он вцепился в поручни юта с обернутым вокруг груди спасательным линем, уставившись в небеса, несмотря на всю жизнь, проведенную в море, охваченный благоговейным страхом перед кипящей яростью цвета индиго. Молния заикалась и вспыхивала, взрываясь, как собственный Ракураи Лэнгхорна, длинными неровными полосами, похожими на трещины между Творением и Адом. Канонада собственного небесного грома была слышна даже сквозь рожденный адом вой ветра и чудовищную, грохочущую ярость моря. Волны вздымались на высоту тридцати футов и более, с длинными нависающими гребнями. Поверхность моря была полностью покрыта длинными белыми пятнами пены, лежащими вдоль направления ветра, а гребни волн представляли собой белые взрывы разорванной ветром пены. Воздействие этих могучих волн было подобно удару, бьющему по костям и сухожилиям его кораблей, а ледяной дождь, бивший так сильно, что фактически смывал соленый привкус летящих брызг с его губ, стучал струями по его дождевику, как кулаки с игольчатыми наконечниками. Он мог видеть только три других корабля, несмотря на огненное свечение бело-голубых молний - остальные были скрыты дождем, брызгами и горами самих волн.

Это был, пожалуй, самый страшный, волнующий момент в его жизни, и он почувствовал, как его губы с вызовом разжались, когда он вцепился в поручни своего флагмана и почувствовал, как его гибкая, вибрирующая сила борется с яростью моря.

Ему нечего было делать на этой палубе, и он это знал. Он был флаг-офицером, а не капитаном, и не нес прямой ответственности за поведение "Дансера"... или за выживание. Он никогда так хорошо не осознавал свой статус пассажира, как в этот момент, и ему было интересно, возмущается ли капитан Магейл его присутствием на палубе. Думает, что это случай нервного адмирала, заглядывающего через плечо своего флаг-капитана?

Он надеялся, что нет, потому что правда заключалась в том, что он полностью верил в Рейфа Магейла. Просто в эту ночь, в разгар такого шторма, как этот, он просто не мог оставаться в своей каюте, пока его дико дергающаяся койка раскачивалась на подвесках палубы.

Но была и другая причина, по которой он был здесь, потому что, если только инстинкты не обманули его, это великолепное, злобное чудовище шторма еще не достигло своей полной ярости. Он всегда слышал, что штормы, рождающиеся в Великом Западном океане, не похожи ни на какие другие, и всегда относился к этим утверждениям с изрядной долей скептицизма. Эта ночь превращала его в верующего. Он пережил два урагана, ни один из которых на самом деле не застал его в море, и, вглядываясь в ярко освещенное сердце живой ярости этого шторма, знал, что тот быстро приближается к этому уровню насилия. И на этот раз он не был в безопасности на берегу.

Как раз то, что мне не нужно, - мрачно подумал он.

Он знал, что шторм с каждым часом все глубже загонял его галеоны в залив Долар. Чего он не знал, так это смогут ли они вообще держать какие-либо паруса или у капитана Магейла не будет другого выбора, кроме как поставить "Дансера" против ветра под голым рангоутом. Сухопутный житель может не поверить, что корабль действительно может двигаться вперед без единого куска парусины, но сопротивления ветру его стоячего такелажа и свернутых парусов было бы более чем достаточно, чтобы вести его в подобных условиях, в то время как любой парус, который он мог бы установить - даже штормовые стакселя тройной толщины - в любой момент может сорваться и нанести серьезный ущерб наверху.

В данный момент, несмотря на бушующую ярость шторма, его опытному глазу было ясно, что "Дансер" не находится в непосредственной опасности. Он мог пошатываться, как воинственный пьяница качает головой, когда еще одна огромная волна набрасывалась на него, проносясь в зеленой и кремовой ярости по его палубам. Он мог пьяно покачиваться, мог стонать и скрипеть каждой доской и брусом, в то время как ветер завывал в его саванах. И он знал, что насосы работают, справляясь с водой, которая умудрялась заплескиваться по краям даже самого плотно закрытого орудийного порта, пробиваться сквозь самые плотно задраенные решетки люка. Без сомнения, все больше воды просачивалось через его швы, когда он работал в бурном морском потоке, но его это не волновало. Это было всего лишь еще одним свидетельством его истинной силы, гибкой прочности, которая позволяла ему сгибаться и гнуться, уступая в достаточной степени силам, бьющим по его корпусу.

Но как бы хорошо он ни переносил ярость моря, он не мог стоять неподвижно перед его лицом. Он не мог видеть, как на сотни миль к северу и югу простирается земля, когда континенты Уэст-Хэйвен и Говард протянулись, чтобы охватить его корабли, но знал, что она там.

По одной вещи за раз, Гвилим, - сказал он себе. - По одной вещи за раз. Сначала мы выживем... Потом будем беспокоиться о Тирске. Кроме того, - он почувствовал, что снова скалит зубы, - если он в такую ночь в море со своей кучкой зажатых сухопутных солдат, у него достаточно своих забот, чтобы беспокоиться о том, чтобы оставить нас в покое, черт возьми!