Хоа не нравились люминесценты. Воздух Пи Хуонг Ван содержал иной баланс окислителей: он легко воспламенялся от чего угодно − огненные штормы были там ужасающе обычными, они выжигали деревья до углей, а птицы на лету превращались в обугленные скелеты. На космической станции пожар слишком опасен. Профессор Дуй Уен доказывала, что Разум, всесторонне контролирующий станцию, можно приспособить к новому балансу окислителей, можно добавить в воздушную среду воды, чтобы уменьшить вероятность возгорания на борту.

Хоа в это не верила. Модифицировать Разум очень затратно, гораздо дороже, чем регулировать температуру на рисовом чеке. Она вызвала данные с рисовых чеков, хотя прекрасно понимала, что профессор Дуй Уен до неё их уже пересматривала.

Профессор Дуй Уен была достаточно вежлива, чтобы не упрекать Хоа, хотя та чувствовала её неодобрение, как занесённое острие. Извлечение памяти странным образом изменило профессора Дуй Уен. Симуляция в голове Хоа после всех стабилизационных регулировок, сокращений лишних эмоций абсолютно, до боли отличалась от женщины, которую она знала: сохранилась вся острота ума, весь огромный багаж знаний, но не осталось ни капли сопереживания, которое сделало бы её присутствие более терпимым. Хотя, возможно, к лучшему было то, что ничего не осталось и от слабости, которая охватила Дуй Уен под конец − кожа почти не скрывала проступающих костей, глаза на бледном овале лица выделялись синяками, голос, отдающий распоряжения, дрожал...

Чеки с Первого по Третий процветали; возможно, урожай на них меньше, чем на Старой Земле, но стыдиться было нечего. На Третьем чеке обнаружили очаг инфекции, но роботы с ним справились.

Хоа немного понаблюдала за роботами, снующими по стеклянному куполу над чеком, − блестящий металл, на сочленениях ног дрожит свет. Она так и ждала, что от малейшего толчка вспыхнет пламя. Показатели температуры во всех трех чеках сильно скачут, а содержание легковоспламеняющихся газов гораздо выше уровня, который не вызывал бы у неё беспокойства.

− Профессор? − Йа Лан всё ещё ждала у Четвертого чека.

Там был только один рисовый чек с гибридом медовосонь − новый, ещё не прошедший испытания. В голове зашевелилась профессор Дуй Уен, указывая на то, что и так до боли очевидно. Сорт недостаточно стоек − империя не может позволить себе полагаться на такую хрупкую культуру. Хоа должна поступить разумно и отправить его в отходы. Следует переключиться на другой сорт, который предпочитала Дуй Уен, и неважно, что Разуму станции придется поддерживать немного другой баланс окислителей?

Вот как поступила бы профессор Дуй Уен.

Но она не Дуй Уен.

Разумы делают гармоничными. Если в один из них внести дисбаланс...последствия для станции будут серьезнее, чем просто изменения в составе атмосферы. Риск слишком высок. Она это знала так же хорошо, как и всех своих предков, которые были недостаточно богаты и влиятельны, чтобы передать ей собственные мем-импланты, и ей досталось только это бледное, ущербное подобие.

«Тупица».

Хоа закрыла глаза, закрыла мысли, заглушая голос в голове до шепота, и с небольшим усилием погрузилась вновь в утреннюю безмятежность, когда, вдыхая ореховый аромат чая, готовилась к новому дню.

Она не профессор Дуй Уен.

Когда болезнь профессора Дуй Уен усилилась, Хоа боялась остаться предоставленной сама себе. По ночам она лежала без сна, думая о том, что будет с замыслами Дуй Уен и что она будет делать без руководства.

Но теперь она знала.

− Займитесь тремя другими резервуарами, − сказала Хоа. − Посмотрим, как себя будет вести этот сорт при более жесткой регулировке температуры. И если вам попадется Ханг, попросите его обследовать привой − возможно, удастся найти хорошее решение в этом направлении. 

Императрица считала Дуй Уен особо важным ресурсом и позаботилась о том, чтобы её мем-импланты перешли к Хоа − чтобы та могла пользоваться советами и знаниями, необходимыми для завершения строительства станции, в которой так отчаянно нуждалась Империя. Императрица ошиблась, и если это изменническая мысль, то кому какое дело?

Потому что ответ на смерть профессора Дуй Уен, как и на всё остальное, пронзительно прост: незаменимых нет, и они будут делать то же, что и все − каким-то образом действовать дальше.

Тёмный чай. Листья тёмного чая оставляют годами вызревать в ходе тщательной ферментации. Процесс занимает от нескольких месяцев до столетия. Настой получается насыщенным, густым, с легкой кислинкой.

«Тигрица под баньяном» горюет не так, как люди.

Отчасти потому, что она уже нагоревалась. Потому, что разумные корабли живут не так, как люди − их строят, ставят на якорь и стабилизируют.

Куанг Ту рассказывал, как мама таяла у него на глазах и как это разбило ему сердце. А сердце «Тигрицы под баньяном» разбилось много лет назад, когда она стояла посреди новогоднего празднества. В коридорах орбитальной станции звучали хлопушки, колокольчики и гонги, все обнимались и кричали, а она вдруг осознала, что будет здесь и через сотню лет, но тогда никого из сидящих за столом − мамы, Куанг Ту, тётушек, дядюшек и кузин − не останется в живых.

Она покидает каюту Куанг Ту, где он смотрит на памятный алтарь, и перемещает сознание из аватара в своё настоящее тело, чтобы продолжить восхождение к звёздам.

Она − корабль и в те дни и месяцы, которые Куанг Ту посвящает скорби, переносит людей между планетами и орбитальными станциями − частных лиц и чиновников: и в простых белых шелках, и в богато украшенных одеяниях; группы ученых, спорящих о поэзии; солдат-отпускников с самых дальних пронумерованных планет, которые не моргнув глазом, отправляются в неизвестность глубокого космоса.

Мама умерла, но жизнь продолжается − профессор Фам Ти Дуй Уен уходит во вчерашние новости, оставаясь только в официальной биографии и видеофильмах, − и её дочь тоже продолжает жить, исполняя свои обязанности во благо Империи.

«Тигрица под баньяном» горюет не так, как люди. Отчасти потому, что помнит не так, как люди.

Она не помнит утробу и шок рождения, но в её самых ранних воспоминаниях мама рядом − в первый и единственный раз она находится в материнских руках...  А вот и сама мама с помощью мастера родов идет на нетвердых ногах, превозмогая боль и глубочайшую усталость, взывающую только об отдыхе и сне. В колыбель центрального отсека её положили мамины руки. Именно мамины руки сомкнули вокруг неё крепления, чтобы она не упала, обернули так же надежно, как это было в утробе... именно мамин голос пел колыбельную − мелодию, которую она вечно пронесёт в межзвёздных путешествиях.

«Огни Сайгона красные с зеленым, а фонари Ми Тхо блестят неярко»...

Когда «Тигрица под баньяном» пристыковалась к орбитальной станции у Пятой планеты, её окликнул корабль постарше, «Мечта о просе» − подруга, которую она часто встречала в долгих путешествиях.

− Я тебя искала.

− Да ну? − спрашивает «Тигрица под баньяном». Маршруты кораблей нетрудно отслеживать по их декларациям, но «Мечта о просе» стара и редко утруждает себя такими хлопотами − она привыкла, что другие корабли приходят к ней, а не наоборот.

− Хотела спросить, как ты. Когда я услышала, что ты вернулась на службу... − «Мечта о просе» замолкает в замешательстве и посылает по сети слабые сигналы осторожного неодобрения. − Рановато. Разве ты не должна скорбеть? Официально...

Официально сто дней слёз ещё не истекли. Но кораблей мало, и она не на государственной службе, в отличие от Куанг Ту, обязанного демонстрировать образцовое поведение.

− Я в порядке, − отвечает «Тигрица под баньяном». Она скорбит, но это не мешает ей работать, и вообще она подготовила себя к такому ещё со смерти отца. Она не ожидала, что это придёт так болезненно, так скоро, но она приготовилась к этому, скрепя сердце, так, как Куанг Ту никогда не будет готов.

«Мечта о просе» некоторое время молчит. «Тигрица под баньяном» чувствует её через пустоту − чувствует, как радиоволны бьются о корпус, быстрые уколы зондируют внутреннюю сеть и сводят воедино информацию о последних рейсах.

− Ты не в порядке, − говорит «Мечта о просе». − Ты стала медленнее и уходишь в глубокий космос дальше, чем следует, и... − Она делает паузу, в основном для эффекта. − Ты её избегаешь, разве не так?

Обе знают, о чём она говорит: о космической станции, которую строила мама, проекте, призванном стабильно и в изобилии обеспечивать Империю пищей.

− Меня туда не посылали, − отвечает «Тигрица под баньяном». Это не совсем ложь, но опасно близко к ней.  Лучше бы ей не знать о существовании станции − она не уверена, что вообще сможет её видеть. Её не волнует Туйет Хоа и мем-импланты, но станция была такой большой частью жизнь мамы, что эти напоминания могут оказаться невыносимыми.

Она разумный корабль. Её воспоминания никогда не потускнеют, не ослабнут и не исказятся. Она помнит песни и сказки, рассказанные шепотом в её коридорах; помнит, как путешествовала с мамой на Первую планету и улыбалась, когда мама показывала необычные места Императорского города: от зверинца до храма, где монахи поклоняются часовщику Чужаков. Помнит, как ослабевшая мама в последние дни, сгорбившись, шла отдохнуть в центральный отсек. Её затрудненное дыхание заполняло коридоры, пока «Тигрице под баньяном» самой не становилось трудно дышать.

Она помнит о маме всё, но космическая станция − место, где мама работала вдали от детей; проект, о котором она почти не говорила, чтобы не нарушить секретность, − вечно выпадала из её воспоминаний, вечно была обезличенной и далёкой.

− Понимаю, − говорит «Мечта о просе». Опять легкое неодобрение и ещё одно чувство, которое «Тигрица под баньяном» не может определить. Сомнение? Опасение нарушить приличия? − Дитя, ты не можешь так жить.