Глава 32

Хизер

Когда я просыпаюсь от сокрушительной боли, я чуть ли не извергаю пламя, я так зла на себя за то, что теряю время, принимая душ, бреясь от подмышек до лодыжек, а затем втираю лосьон «Pink 'fresh & clean» в каждую клеточку кожи.

Я приняла душ, раскрытие матки за это время стало больше на восемь сантиметров, стала свежее и чище, чем любая другая беременная женщина в истории и родильного отделения, что стоило мне эпидуральной анестезии из-за того, что я дала себе вольность в виде душа, бритья и бразильского выпрямления волос. Однако когда я впервые вижу милое личико своей дочери, ничто, и я имею в виду, ничто во Вселенной не имело значения после того, как наши глаза встретились.

Она так похожа на Романа, это намного больнее, чем я представляла, с этим тяжело справиться.

Она прекрасна. Ее волосы густые и черные, как вороново крыло, рубиновые, пухленькие губки, но пленит именно ее взгляд, глядя в ее глаза, невозможно отвести взгляд. Мгновение я молча смотрю в ее сапфировые глаза, которые сверкают серебряными крапинками.

Голос Себа выдергивает меня из моих «а если бы да кабы».

− Я знал, что вы двое дадите жару, как феникс, восстающий из пепла. Черт, дорогая, ты Жанна Д'арк в моей книге. Я никогда не гордился кем-то или чем-то больше, чем сейчас тобой. Я улыбаюсь, не отрывая глаз от Винтер.

Для любого другого в комнате, кто осмелился бы подсмотреть, даже они не заметили бы легкую дрожь, которая пробирает меня. От боли, пронзающей мое сердце, метающейся от эйфории и окситоцина, бегущего по моим венам, когда моя дочь утыкается личиком в мою грудь.

− Хотела бы я, чтобы Роман был здесь, − шепчу я.

− Я знаю, дорогая. Знаю.

Я отправила Себа домой, не обращая внимания на его просьбы остаться с нами в больнице на ночь. Если со мной не будет Романа, то мне не нужна замена. Я лучше проведу это время наедине со своей дочерью.

Односторонняя привязанность Себастьяна возрастает против моего настойчивого требования прекратить это. Он продолжает внедрять себя в мою рутинную жизнь, и хотя это облегчает некоторые вещи, я предпочла бы, чтобы все оставалось сложным, чтобы пройти все в одиночку. Я просто не могу найти в себе мужества, чтобы сказать ему это, потому что не уверена, смогу ли выдержать, когда увижу, как потухнет свет в его глазах, когда я сделаю это.

Он заботится обо мне и Винтер, и я ценю то, что он делает, чтобы показать свою привязанность. Я не знаю, как долго смогу разыгрывать эту шараду. С уходом Романа мне не нужно следить за тем, что и как сказать, держать свои мысли и эмоции под контролем и хранить молчание.

Мне не потребуется много времени, чтобы превратиться в Maк, которой я была прежде, чем Роман захватил весь контроль и превратил меня в Хизер.

Я упиваюсь своим старым «я». Наслаждаюсь новообретенной властью, которую обрела после ухода Романа. Но все же что-то мешает мне, пытаюсь избегать присутствие Себа, его доброты. Можешь назвать это моим нежеланием быть одной в этом огромном доме, или, может быть, потребностью иметь какую-либо форму общения, даже если это не мой муж и отец моего ребенка. Иногда женщине просто необходимо мужское присутствие, оно помогает уснуть по ночам.

Это никогда не будет любовью, и нет, он никогда не станет моим Романом... Но он помогает облегчить боль. Он лелеет мое одиночество в тиши самых худших ночей, успокаивая меня, когда начинаются мои спонтанные всхлипы и рыдания... когда он лежит со мной рядом, это притупляет боль.

Иногда, когда женщина остается жить одна, растя ребенка без родственной души, она обязана продолжать жить дальше. Независимо от того, как сильно она ненавидит мысль об этом, ради ребенка и ее собственного здравомыслия она должна найти способ, любой гребаный способ крепиться, даже если ее сердце разрывается изо дня в день. Даже если все внутри, душа, которую она заперла и спрятала, постоянно кричит, как это неправильно на каждом примитивном уровне.

Винтер сегодня шесть недель. Она, Себ и я завязли в рутине, к которой, должна сказать, я приспособилась легче, чем думала.

После того, как накормленная Винтер уснула, я встаю с кресла-качалки, несу ее в кроватку и укладываю, прежде чем оглядеть детскую, которую Себ тщательно покрасил.

Мои пальцы дважды касаются основания лампы, и в комнате становится темно. Как и каждый из вечеров, я беру радио-няню и спускаюсь вниз за стаканом молока.

Ополоснув стакан и засунув его в посудомоечную машину, я иду через дом, тихо пробираясь в свою комнату. Когда я вхожу в гостиную, огонь, мерцающий на темных стенах, застает меня врасплох, и я спотыкаюсь при виде силуэта Романа, выделяющегося при свете огня, стоящего во весь рост... смотря прямо на меня. Его обычно белоснежная рубашка расстегнута, а рукава закатаны до локтей.

Только когда я нахожусь достаточно близко к нему, я вижу кровь, забрызгавшую его помятую рубашку, расстегнутую на груди. Его волосы торчат, видимо, он провел по ним пятерней, его лицо небрито, темные линии окружают его рот и круги вокруг глаз.

− Сядь, − рычит он и из-за чувства самосохранения, и, надеясь, что он не разбудит Винтер, я молча делаю то, что мне велят.

Он кружит вокруг того места, где я сижу в течение нескольких молчаливых минут, прежде чем открыть папку, которая осталась незамеченной до сих пор, и начинает швырять фотографии его двенадцати жертв.

− Вот почему ты появилась в моей жизни, мышка? Эти женщины, из-за них ты решила разыскать меня? Показать мне любовь? Спасти меня? А? Ты хотела спасти меня от самого себя, Хизер? Так?

Я качаю головой и смотрю на фотографии двенадцати женщин, которые были бы живы и сегодня, если бы не Роман.

− Ты знала, какие руки у этого человека, в которые ты вверяешь свою жизнь, и все же решила это сделать. Одна девушка, которую я убил, заставила тебя сделать выбор, или целая дюжина? Знаю, ты хотела стать тринадцатой, не так ли?

Я вздрагиваю, позволяя воплю вырваться из груди, когда он швыряет ужасающую фотографию обнаженной женщины, ее тело покрыто ссадинами и ранами, она истекает кровью на кровати, связанная кабельными стяжками, так плотно привязанными к ее шее, ее глаза выпучены, а посиневшие губы резко контрастируют с белыми простынями.

− Номер тринадцать. Это ТО, за что ты любишь меня?!

Я остаюсь прикованной к фотографии, пытаясь вымолвить хоть слово, когда он возвышается надо мной, выхватывает фотографию и разрывает ее перед моим лицом, прежде чем закричать и швырнуть ее обратно на стол:

− В ЭТОМ ДЕЛО?! − рычит он.

− НЕТ! −Мои глаза зажмурены, когда слово вырывается из моего горла.

− Чертова ЛГУНЬЯ! − Бах. Его рука снова с силой ударяется о стол.

Когда мои глаза опускаются вниз, туда, где находится его рука, он показывает другую фотографию. Это брюнетка, подвешенная к потолочному вентилятору за шею с помощью кабельных стяжек. Порезы от ножа в форме полумесяца тянутся от ее бедер к тому месту, где веревки врезаются в кожу вокруг шеи.

− А как насчет нее?

− Ты любишь меня за то, как я постарался над номером четырнадцать?!

Желчь поднимается в горле, и я задыхаюсь.

− НЕТ!

− ЛГУНЬЯ!

Бах. Его рука снова ударяется о стол, но мои глаза остаются закрытыми.

− Как насчет пятнадцатой? Она не была так предсказуема, как первые две девочки, она оказала некоторое сопротивление. СМОТРИ на них, мышка! СМОТРИ!

Каждая следующая фотография очередной девушки была ужаснее предыдущей.

Мое сердце разрывается из-за них на части. Каждой из них. Мое сердце болит за их отнятые жизни, за потерю, которую понесли их семьи. Мое сердце разрывается, потому что я могла что-то предпринять, чтобы остановить это. Вместо этого я ничего не делала, только закрывала глаза и глупо надеялась, что буду той, которой ему будет достаточно, чтобы сдерживать его от этого. Что, будучи тринадцатой, я смогу дать ему достаточно любви, подарить достаточно счастья, и что ему будет достаточно меня.

Но этого не случилось.

Бах.

− Номер девятнадцать, она все время умоляла об этом. Умоляла меня покончить с этим. Я чуть не даровал ей смерть, которую она так хотела, но, в конце концов, я задушил ее. И мы все должны убедиться, что они связаны, ты так не думаешь?

Я даже не могу увидеть ее лица, даже не могу определить цвет кожи бедной девушки, она всего лишь спутанная масса из волос и крови.

− Это заставляет тебя любить меня?! − рычит он, слюна слетает с его губ в нескольких дюймах от моего лица, тяжело дыша сквозь стиснутые зубы.

− НЕТ!

Я больше не могу подавить свои рыдания, я кричу от боли и агонии, о том, какой стала моя жизнь.

В отчаянии желаю, чтобы все это закончилось, когда его рука врезается в стол в двадцатый раз, с двадцатой фотографией в кулаке, я лгу, когда он требует:

− Может номер двадцать? Честно говоря, все, что я помню, это то, как просыпаюсь, весь пропитанный ее кровью, с отвратительным запахом перегара от выпитого виски. Это из-за нее ты любишь меня, Мышка?! Из-за, блядь, нее?!

− Да! − рыдаю я. − Да, черт возьми!

− Ты гребаная лгунья!

А потом... мой мир погружается во тьму.