Проворным движением евнух подобрал деньги.
– Катря!
– Мартын!
А между ними стояла железная решетка, и неведом был завтрашний день.
Снова забормотал за спиной евнух, дергая за рукав:
– Пора, пора, батыр!
– Поцелуй меня в лоб, Мартын, – дрожащим голосом попросила Катерина.
Мартын прижался губами к ее лбу. Почему в лоб? Неужели это прощание?
– Катря! – шептал он горячо. – Катря! Единственная моя, зорька ты моя...
– Идем, казак, – нетерпеливо зашептал евнух. – Идем. А ты ступай! – прикрикнул он на Катерину, и Мартын увидел, как упали плечи Катри, будто сломал их кто-то, и она неверными шагами ушла в темень. Только донеслось, как стон:
– Мартын!
...Звездная тихая ночь за окнами. Мартын сидит на лавке, рассказывает. Тимофей и Неживой слушают.
– Выкрасть бы ее, – сказал Тимофей, но сейчас же признал:
– Нет, невозможно это.
– Выкупить! Поговорить с визирем.
– Не поможет, – отозвался Неживой, – я уже расспрашивал Ибрагима.
Проклятый пес говорит, что она в ханском гареме и что хан уже знает о ней.
С самим ханом надо вести речь об этом.
Мартын обхватил голову руками, склонился на подоконник. Неумолчно трещал где-то в стене сверчок.
...Катря прошла в свою комнату. Евнух заглянул к ней. Строго приказал:
– Спи!
Покорно улеглась на ковер. Сухими глазами уставилась в потолок. Еще чувствовала на лбу прикосновение губ Мартына. Еще слышала его слова. Еще видела его лицо. Но его уже не было. Стены и решетки отделяли ее от мира.
Стыд и позор ожидали ее. Наложить на себя руки! Но она хочет жить! Хочет свободы! Хочет увидеть сизо-зеленую степь весной, растереть в руке стебелек мяты... Вместе с Мартыном слушать задумчивые казацкие песни.
Вместе с Мартыном... Все это была жизнь. А теперь каждый день, каждую минуту ее стережет смерть. Доля у нее одна. Она уже знает ее в лицо, эту долю, страшную и неумолимую. Сколько рассказали ей тут! Хоть бы кто-нибудь дал яд! Хотела попросить у Мартына, но не осмелилась. Хоть бы нож достать!
Нет, не для себя, для него, для того жирного, ненавистного палача, коварного и хищного хана.
Коротка весенняя ночь, а мыслей, темных и беспросветных, на тысячи долгих ночей. Слез нет, все высохло уже в груди. Сама удивилась, когда заплакала, увидав Мартына. А теперь и хотела бы заплакать, да не может.
В груди жжет. Болит сердце. Горит тело от прикосновения шелковой чужой одежды. Лучше бы продали рабыней на галеры, лучше камни грызть...
Только не это!..
Из уст Катри вырывается страшный крик отчаяния и боли. Он проникает сквозь тяжелые дубовые двери. Вскакивает с ковра евнух. Дрожащими руками зажигает фонарь.
...Ночь гасит звезды в темном небе. Где-то далеко на востоке небо загорается пока еще слабым, рассветным огнем.
Глава 2
...Визирь Сефер-Кази презрительно кривит губы. Король не сдержал своего слова и не заплатил дани, как обещал под Зборовом. Пожалеет король!
Придется ему заплатить вдвое больше. Поход в Молдавию не оправдал надежд.
Сефер-Кази не особенно склонен помогать сейчас гетману военными силами. Но слово хана – священное слово. Хан не нарушит его. Он уже дал приказ улусам подниматься. Только месяц пойдет на ущерб, орда выступит на Украину.
Визирь жмурится. Солнечный луч ласкает сморщенное, как печеное яблоко, маленькое лицо визиря.
Тимофею душно в гостиной визиря. От ковров, от подушек, от шербета противный, сладковатый запах, тошнотворный, ядовитый привкус на губах.
Сейчас-то все это можно стерпеть. Тяжелее было в сорок восьмом году. Тогда визирь не вел с ним переговоров, тогда его держали заложником. Кто-то из мурз предлагал даже приковать его за ногу к крепостному орудию. Теперь не те времена.
Тимофей выпрямляется на подушках. Теперь он гетманский посол, сын великого гетмана Войска Запорожского и сам прославленный воин. За его спиной три похода и самостоятельная битва под Яссами. Можно говорить с визирем, как с равным.
Сефер-Кази пьет кумыс. Медленно отставляет пиалу на большое серебряное блюдо. Визирь переводит речь на то, с чего начал вчера. Как Москва? Как мыслит гетман о том, чтобы учинить поход на царя московского?
В глазах Сефер-Кази холодные льдинки недоверия. Тимофей разводит руками.
Он сих дел не знает. Пусть хан спросит самого отца. Одно может сказать Тимофей: Крымскому царству гетман и старшина – друзья верные и неизменные.
На том крест может целовать.
...Дел у гетманских послов было немало. Встречи с визирем. Раздача подарков визирю, мурзам, муллам. Иногда и тем, кто поменьше, сунуть надо.
Одному язык развязывала сотня дукатов, а другой становился разговорчивым только после третьей сотни. На все это был мастер Иван Неживой. Он отлично знал татарский обычай. Братался и шутил с татарами, а в случае нужды, – как сам говорил, – на коране мог поклясться.
Оставалось еще вручить подарки хану. Золотой меч и серебряный лук со стрелами. Было условлено: в пятницу хан, в присутствии всего дивана, примет гетманские подарки.
Как-то среди ночи к гетманичу явился Карач-бей. Начал издалека.
Тимофей понял: мурза может что-то сказать, но ждет даров. Пришлось расщедриться. Тысяча дукатов невесело зазвенела в кожаном мешочке, перекочевывая в карман Карач-бея. Мурза сказал:
– Визирю не верь. Зол, как шакал, и хитер, как лиса. Визирь получил письмо от короля и большие подарки. Польский посол лишь на днях покинул Бахчисарай. Орда пойдет. Но берегись. Визирь давал обещания королю, как и гетману. Какие – не знаю. Но то, что дал, знаю. Визирь с ханом – как лев с ягненком. Но хан без него обойтись не может. Возьми это во внимание и помни: так сказал тебе Карач-бей. Пусть гетман не забывает этого.
Карач-бей прижимал руки к сердцу, ко лбу. Мурза перегнулся через стол:
– У визиря одна мысль: гетмана с московским царем поссорить, этим он и хана держит в своих руках. Хан уверен: визирь это сделает, оттого и не отрубил еще ему голову, а визирь ждет удобной минуты, хочет отравить хана...
Мурза осекся и замолчал, видимо считая, что сказал лишнее.
– Быть тебе визирем, – беспечно сказал Тимофей, – ум у тебя канцлерский.
– Что ж, ты будешь когда-нибудь гетманом, я – визирем; будем жить в мире.
Карач-бей смеялся.
После этой беседы беззаботное настроение выветрилось, как хмель.
Тимофей ходил хмурый, сосредоточенный. Беспокоился: до пятницы еще три дня. Понимал – татары умышленно оттягивают день вручения даров хану.
Хотят, чтобы польский посол до Варшавы доехал. Ничего тут не поделаешь.
Тимофей сидел в горнице, попивая сладкий апельсиновый настой. Думал: как там, в Чигирине? Трудно отцу, хлопотливо. Нелегок гетманский сан. В горницу вошел Мартын. Гетманич посмотрел на казака, и сердце сочувственно сжалось. Щеки Мартына ввалились, словно после тяжелой болезни, губы пересохли. Мартын сел в углу на скамье, хрипло заговорил:
– Выручай, гетманич! Погибнет дивчина. Одна она у меня на всем свете.
Если бы еще не повидал, может, примирился бы. А вот когда увидал ее глаза, ты понимаешь, смотрит на меня, а в глазах ее мука, страшная мука и смерть.
На прощание попросила поцеловать в лоб, как покойницу...
– Буду просить хана, Мартын. От имени гетмана буду просить. Скажу – наша свояченица.
У Мартына стало светлее на душе. Вскочил на ноги, кинулся к Тимофею.
Крепко обнял за плечи, как брата.
...Долгий весенний день был на исходе. Пропели муэдзины вечернюю молитву. Село солнце. Розовая заря отражалась в стеклах бахчисарайского дворца хана Ислам-Гирея III.
Хан творил намаз в присутствии муллы Фатуллы. Хан возводил глаза к голубому потолку опочивальни, который умелым живописцем был превращен в небо. Живописец точно рассчитал, где будет сидеть хан, на чем именно остановится его взор, когда он будет обращаться мыслями своими к аллаху.