Малюга и Капуста сидят неподвижно. У Капусты гудит в голове и ломит в плечах. Гетман долгим взглядом останавливается на Малюге. Вот он, – разве он хочет такого тихого и мирного жития с панами ляхами, разве того ради он рисковал каждый миг головой в Варшаве? А Гуляй-День? А Терновый? А Иван Неживой? А, в конце концов, он сам, гетман?

Хмельницкий заговорил, резко кидая слова, точно ломал сухие ветки:

– Может статься, победят паны. Может. Головы не склоню. Лучше пулю в сердце. Лучше смерть от меча... Хитро задумали паны воеводы... Хвалю!

Может, и одолеют нас... Чего уставился на меня? – злобно спросил Капусту.

– Думаешь, испугался их? Отступлюсь? Не дождутся того! Нет! Быть битве...

– Закрыл глаза и тихо проговорил:

– Страшной битве...

...В ту ночь Хмельницкий приказал позвать в свой шатер Федора Свечку.

Тот, низко поклонясь гетману, принялся раскладывать на столе бумагу, перья, поставил оловянную чернильницу. Сел в ожидании.

Стоя за его спиной, Хмельницкий диктовал письмо полковнику Антону Ждановичу в Киев. Федор Свечка быстро и четко выписывал гетманские слова.

Не успеет гетман слово докончить, а оно уже ровными буквами ложится на бумагу.

В углу дремлет гетманский джура Иванко. Слышно, как за шатром гомонит стража. Гетман высовывает голову из шатра:

– Гей, стража, заткните рты...

Снова наклоняется Хмельницкий над писцом. Болезненно сжимается сердце у Свечки, когда он торопливо записывает гетманские слова:

"А не будет силы удержаться в Киеве, должен жителей оттуда вывести, город сжечь, дабы ничего не оставить врагу, пускай вместо хлеба грызут камни и почувствуют всю ненависть и решимость нашу. А потому лучше стой, как скала, и не давайся врагу. Смотри, чтобы митрополит Коссов не причинил тебе какого-нибудь зла. Я же тут буду неотступно держаться своего дела.

Надежен я на тебя, как сам на себя. Победишь – честь тебе и слава. Помни: не за себя стоим, а волю родного края защищаем".

– Дай подпишу!

Свечка вскочил со скамьи, протянул гетману перо. Опершись коленом о скамью, Хмельницкий нагнулся над листом, неторопливо пробежал письмо глазами и размашисто подписался: «БГД ХМЛ».

– Допишешь, – сказал он Свечке, указывая пальцем ниже подписи.

Свечка знал, что надо дописывать, не первый раз приходилось это делать. Он легким движением пера вывел под гетманской подписью: «Гетман Войска Запорожского», на мгновение задержался, поглядел на Хмельницкого.

Тот повел бровью:

– Чего там перескочить не можешь? – глянул и решительно сказал:

– Пиши дальше без «королевской милости», пиши: «Войска Запорожского и всея Украины».

Свечка быстро написал.

– Ступай.

Но Свечка не уходил. Переступал с ноги на ногу.

– Что надо? Говори.

Гетман стоял перед ним, разглядывал, непонятно, добрым или злым взглядом.

Свечка решился:

– В войско хочу проситься, пан гетман.

– А ты где, на ярмарке или на свадьбе?

– Известно, пан гетман... Но...

От волнения теснило грудь, слов нехватало.

– Ступай, казак, делай свое дело, смотри кругом внимательным глазом, а помирать придется – соверши это как воин... Письмо сейчас отправить, передай есаулу.

– Слушаю, гетман, – голос Свечки совсем упал.

Писец понуро двинулся к двери, но вдруг остановился и спросил:

– Выходит, сожгут Киев, гетман?

Хмельницкий поглядел пристально и положил руку на плечо Свечки:

– Что, жаль тебе Киева, улиц зеленых, домов красивых, садов вишневых?

А о том, кто будет всем любоваться, коли враг нас одолеет, об этом подумал? Подумай, хлопец. Подумай!

Не ожидая ответа Свечки, уже не ему, а самому себе говорил:

– В целости не отдадим. Сожжем! А надо будет – весь край огнем запылает, один пепел оставим и все уйдем в русскую землю. Не будем в панском ярме. Так и знайте, паны, так и знайте!

...Свечка лежал в шатре. Рядом храпели писцы, лежа вповалку на кошмах. Свечка не спал. Из памяти не выходили слова гетмана. Надо было бы записать их.

«Забуду», – беспокоился Свечка. Но чувствовал, что не забудет этих слов и не забудет этой ночи.

...Был в Броварах, под Киевом, хлопчик Федор, сын бондаря, которого Свечкой прозвали, потому что всегда зажигал свечки в церкви. Любил Федор сидеть над озером, слушать, как квакают лягушки, следить, как на закате утки садятся в камыш. Не многое видел в жизни Федор, но кое-что уже знал.

Знал, какой травы пожевать, чтобы живот не болел, каким листом кровь остановить, какого зелья в соломаху кинуть, чтобы выгнать из тела лихорадку... Всему этому научил безногий дед Кирило, который когда-то вместе с Наливайком турок воевал, ходил в челне под стены Цареграда и хвалился тем, что плевал в бороду князю Вишневецкому, за что и отрубили ему ноги и поломали ребра. От того деда Кирила впервые услыхал Федор Свечка о бесстрашных казаках, которые на своих чайках ходили по морю, бились с турком да с татарами, добывали французскому принцу Дюнкерк и плавали на галерах, как невольники, в далеких краях, где всегда лето и жара нестерпимая. Слыхал он от деда про казака Пивторадня, что ходил в далекий край со своим побратимом Омельяном Дубком, а в том краю люди черной масти. По душе пришелся тем людям Пивторадня своей отвагой, выбрали они его гетманом и пошли против царя своего. Так и остался там у них гетманом Пивторадня...

Много радостного, таинственного и чудесного рассказал дед Федору Свечке. «Быть тебе, внук, гетманом или митрополитом, – говаривал старик, – хотя митрополитом – не стоит, да и у гетмана тоже заботы много. Еще отступишься от бедного люда, который выбрал тебя...»

Не стал Федор ни гетманом, ни митрополитом. Случилось так.

Проезжал через Бровары митрополит Петр Могила. Напротив Свечкиной хаты обломилась на ухабе ось кареты. Пока ее чинили, митрополит пережидал в хате, поговорил с безногим дедом, с отцом и забрал к себе в Киев Федора.

Как далекий, давний сон, возникают в памяти Свечки те годы. Киев...

Дома из тесаного дерева, из камня. Множество людей. Кареты, возы, кони, покрытые дорогими цветными попонами. Над Днепром палатки торговых людей.

Говорят люди на странных, неведомых и неслыханных до сих пор Свечкою языках... Широкие площади, высокие стены Печерского монастыря, чудесные изображения на стенах святой Софии...

Впервые в жизни Федор Свечка держал в руках книгу. С благоговением переворачивал страницы, удивлялся, что на них люди изображены вверх ногами. Митрополит смотрел на Федора и смеялся. Сказал: «Не держи книгу вверх ногами, Федор».

Прошло время, и стал Федор сам читать, писать, учиться по этим толстым книгам говорить по-латыни. Изучил он немецкий, татарский и польский языки, мог читать на них свободно и бегло...

Прошло время, и не стало Петра Могилы. Осталась у Свечки книга, написанная митрополитом: «Православное исповедание веры». Она хранилась в Киеве, на Зеленой улице, в белом домике, под шатром развесистых лип, в скрыне у чудесной дивчины Соломии, которой не только книгу эту, а свое сердце доверил Свечка, покидая Киев, когда позвали его на гетманскую службу. "Что ж, Соломия, может статься так, что не встретимся больше.

Может статься так, что паду на поле битвы и никто не покроет мне очи китайкою. Не забудешь ли меня, Соломия?" Трудная это была и тревожная их прощальная беседа. Нехорошо было на сердце у Свечки. Ох, нехорошо...

Не от баловства пришла ему мысль: записать походы войска казацкого – и записать так, чтобы могли это прочитать потом люди и узнать из прочитанного, как защищали казаки волю и веру, презирая смерть и полюбив саблю и пистоль больше, чем родных мать и отца. Немало подобных книг прочитал в Киевском коллегиуме Свечка. Писано было в них про воинов храбрых и про далекие края, где эти воины славу добывали, – а почему бы не описать события, самовидцем и участником коих был сам Федор Свечка?

Когда-нибудь, читая такую летопись, узрят потомки предков своих во всем величии и красе.