Хитоми была японкой в третьем поколении, Сансей. Она родилась тут, говорила хорошо на английском, а не японском. Она заставила себя звучать спокойно, но мысленно металась ругательствами, словно молниями.
— Я пришла убрать в твоем доме.
Он за один шаг оказался неудобно близко к ней.
— Тебе нужно знать свое место. Отдай карту! — его дыхание было с запахом хлеба и сладкой клубники.
Она сосредоточилась на ополаскивании ведра, пока ее мутило от страха.
— Нет.
— Я сам тогда, — он прильнул к ней, сжал ее грудь, перестал делать вид, что искал карту, как только коснулся ее.
— Хватит! Отстань от меня! — она толкнула его в грудь, но он просто сжал ее талию.
Хитоми не хотела, чтобы это повторялось. Она схватила со стойки сковороду и ударила по его голове.
Он отпустил ее, и она попятилась, а потом увидела вспышки тьмы и света, когда его кулак попал по ее лбу. От этого она упала на пол, подняла руки, чтобы защититься, но ощущала себя как утопающая, чье тело уже было на дне озера.
Его лицо оказалось близко, и его улыбка напомнила ей череп над скрещенными костями на бутылочке яда.
— Интересно, насколько грязные японки?
Запись в дневнике: квадрат с 8 в большом прямоугольнике июня
В одни дни мои мысли просто кружились вокруг меня, как карусель, и я не могла ухватиться за них. Я злилась и боялась, и мои навыки общения, и без того не лучшие, падали на дно. Мой фильтр сломался, и я говорила на эмоциях, оскорбила многих. Я не нарочно.
Ая, моя внучка, чаще всего приходила ко мне, и она страдала от моей вспыльчивости. Она как-то спросила, что принести из магазина, и я сказала, что хотела персикового мальчика. Ая заботливо принесла мне мешок персиков в следующий визит. Мое сердце забилось быстрее от вида пушистого золотого плода. Воспоминания о других прошлых пронзили меня, о маленьком мальчике, который умирал снова и снова в день его рождения. Были сложности, с которыми не могла справиться беременная девушка в темноте ночи. Но вина из-за того, что ты не хотела ребенка, что он умер, и его смерть нужно было скрывать — это не давало покоя.
Словно я была бейсболистом, я подняла один из персиков и метнула в стену. Я бросила еще один и еще так быстро, что Ая не сразу поняла, что я делала. Она забрала мешок.
— Персиковый мальчик! Мальчик! — закричала я.
— Прости, тетя. Я не так поняла, — моя бедная внучка покачала головой и вытащила салфетки, чтобы стереть желтый сок со стены. Я все еще ощущала сладкий запах от мякоти на бежевом ковре.
Нужно было так много ей объяснить. Я не могла облечь свою боль и историю в слова. Жуткие слова срывались вместо этого с моих губ:
— Другого раза не будет! Тебе тридцать восемь, а твоя жена еще старше! Ты уже не в том возрасте, рождественский пирог. Ты ждал слишком долго детей, а теперь их не будет! Зря только потратил столько денег на свои сморщенные яйца!
Зеленые глаза Аи становились все зеленее, она быстро вытерла слезы. Она собрала мякоть персиков в мусорный мешок и ушла, быстро попрощавшись.
Прости меня. Я — обломок. Пятнышко разума. Говорливая старушка-азиатка.
Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237
Хитоми всхлипывала и тянула за волосы, пока уходила от дома Армстронгов. Ее соленые слезы хотя бы смывали жуткий запах клубничного джема и пота, оставшегося на ней. Стыд пульсировал в ней, как постоянные волны. Она не хотела думать о том, что случилось. Не сейчас. Никогда. Она хотела уйти как можно скорее, но ощущение, что ее разорвали, заставляло ее идти медленнее, согнув ноги.
Даже если бы она осмелилась рассказать, что Джеймс сделал с ней, никто не поверил бы. А если бы поверили, обвинили бы ее. Они никогда не обвинили бы его. Хитоми была демоном. Она была грязной японкой. У нее уже взяли отпечатки пальцев в полиции. Ее родители не могли ей помочь. Они тоже были демонами, едва смогли сохранить гордость, хотя так много потеряли. Правда причинит им больше боли, потому что они ничего не могли сделать. Это был мир белых людей, и закон был на его стороне. Она должна была знать свое место.
Хитоми остановилась. Она сжала кулаки, стала бить себя по животу, пока желчь не подступила к горлу. Она ударила себя по лицу, боль звенела в ее черепе, как колокол. Она вонзила ногти в руки до крови. Она сжала лицо руками и кричала беззвучно, желая, чтобы хоть кто-то понял ее боль.
Запись в дневнике: время — две черточки после волосинки часов
Когда я начала путешествовать во времени, меня вели огоньки. Начиналось с меня, парящей во тьме. Но я не ощущала себя одиноко, не боялась. Я ощущала глубокий колодец любви, который тянулся во вселенную, и одна за другой точки света вспыхивали вокруг меня, словно разлетающиеся семена одуванчиков. Они всегда были рады, шептались, потому что хотели помочь «мне», а я могла помочь им с помощью «мне».
Когда они говорили, это было как ласка кота, когда ты касаешься тысячи волосков, но ощущается это как одно теплое пятно мягкой шерсти. Огоньки не любили много говорить об этом, но они были частями меня, которые не хотели уходить. Это были печальные частички меня. Злые частички меня. Те частички, которые не сдались и не пропали, хотя их временные линии давно угасли. Мятежные частички меня из всех нитей моих возможностей.
Огоньки любили сериал «Секретный агент МакГайвер», и они думали, что могли сделать замыкание из нитей времени и тихо что-то изменить. Они путешествовали всюду, находили друг друга и собирались вместе. Они рассказывали мне, что всегда были со мной, я просто не видела их до этого. Они были голосками, которые говорили, что я могла сделать это. Они были голосками тихих предупреждений, намеками. Они сияли вокруг меня, кусочки. Пятнышки сознания. Вечные кусочки азиатки, которая еще боролась.
Отметка временной линии: AZ1267983243234333495569023WQM843925237
Эцуко, четырехлетняя сестра Хитоми, бегала кругами, размахивая руками, изображая бабочку. Хитоми сидела у теплой печи, рассеянно коснулась живота, который стал твердым и округлым, как половина баскетбольного мяча. Тревога росла глубоко в ней. К счастью, зима в Альберте наступала рано и длилась дольше, чем в Британской Колумбии, и она могла скрываться в просторных свитерах брата. Сложив бумагу в подобие стаканчика для супа, Хитоми стала жевать ногти, которые потеряли уже белые кончики.
— Смотри, — сказала Хитоми. Глаза Эцуко расширились, и она захлопала невидимыми крыльями.
В оригами была дыра, и Хитоми прижала туда губы и подула. Эцуко запищала и захлопала руками, плоская бумага стала объемным шариком. Хитоми бросила шарик Эцуко, та поймала его, хихикая. Их младшая сестра Киоко спала в углу комнаты, хоть они и шумели. Хитоми улыбалась от мирного лица Киоко, легкой радости Эцуко из-за мелочей, пока тревоги грызли ее.
«Я не могу скрывать эту тайну вечно. Что за будущее меня ждет? Какое будущее у этого ребенка? Он не виноват, но это ребенок двух демонов. Никто не захочет, чтобы он существовал. Ни его отец. Ни даже я, его мать».
Запись в дневнике: ноябрь — забывабрь 12:)
Моя внучка Ая — учитель обществознания, и она всегда спрашивает у меня, что происходило во время и после интернирования. Я говорю ей, что не помню. Мои родители редко говорили о своих потерях после войны, семейная традиция — не говорить об этом. Но я скоро уйду, а она так много дала мне, так что я запишу для нее больше сюда. Когда канадское правительство позволило нам покинуть ящики, первым делом папа вернулся на остров Солт-Спринг, чтобы узнать, мог ли он вернуть наш дом. Новые хозяева, местные жители, с которыми мы ходили в церковь, кому продавали овощи, отказали ему. Я помню, как мама плакала, когда отец сообщил новости. До войны было общество в сто японских фермеров и рыбаков, которые жили на острове Солт-Спринг. Многие из них пытались выкупить дома или купить новую землю, получить работу там. Ответ всегда был один. Нет. «Настоящие» канадцы на острове хотели, чтобы японцев тут не было, и они получили это. Зачем им отдавать это? В телефонной книге нынче на острове Солт-Спринг вряд ли удастся найти хоть одно японское имя.
Мы переехали в Бернаби, где мои родители начали заново. Они работали на трех или четырех работах, чтобы накопить денег, и они смогли купить участок земли и снова заняться фермой. Мой брат Садао получил все это. Я отправилась в колледж и училась быть медсестрой. Я пыталась найти работу медсестры на острове Солт-Спринг. Хоть я знала, что у них были вакансии, они сказали мне с ледяной вежливостью, что работы не было. Они просто не добавили в конце «…для японцев, как ты».
Моя внучка говорит, что мы не виноваты. Виновато общество, которое потеряло мораль, любило тыкать пальцем в жертву. Ая говорила напыщенно «мы живем в мире, который разрезает границы народов, классов, полов, и именно те, кто внизу, чувствуют и по праву боятся лезвия больше всего». Учеба сильно изменилась с моего времени. Если не так посмотреть на учителя, можно было получить указкой, и японцев звали «япами», а девушки могли ходить только в юбках в школу, даже если снаружи было ужасно холодно.
Ая рассказывала, как прилепила золотые звезды на стену. Она уговорила шестерых детей из ее класса встать пирамидой, чтобы верхний ребенок мог достать до звезд на стене. Она спрашивала, чья работа была самой тяжелой. Дети говорили, что у тех, кто стоял внизу. Кому было проще всего достать до звезд? Дети говорили, что тому, кто наверху. А потом она просила детей представить, каким было прошлое, когда европейцы пришли и украли землю аборигенов, похитили африканцев, сделали их рабами. Кто получал выходу? Дети говорили, что белые землевладельцы получали звезды. Когда рабство отменили, это изменило структуру власти в обществе? В 1996, когда последнюю канадскую школу-интернат для индейцев закрыли, это изменило структуру власти? И дети отвечали: нет. Ая говорила, что это приводило к обсуждениям, и дети понимали это. Они говорили, что люди наверху не трудились, но получали звезды, а людям на дне было сложно изменить тяжелую историю угнетения. Расизма все еще было много, ведь даже этим утром Гертруда назвала меня китаянкой, но я думаю, что все медленно улучшается. Сейчас японцам в Канаде было лучше.