Он не хотел делать ничего, что могло бы привлечь чье-то внимание. Он не собирался тратить энергию на что-то несущественное. Его достоинство не имело значения. Единственное, что имело значение, - это выживание.

Их отвезли на железнодорожную станцию и погрузили в два крытых товарных вагона. Поезд тронулся, миновав то, что казалось Западным Берлином, а затем двинулся дальше. Зима все еще не кончалась, и единственное тепло в фургонах исходило от прижатых друг к другу тел. Герхард, однако, был исключен из этой группы. Он был нечист и представлял опасность для здоровья. Он остался один, забившись в угол.

Продвижение было медленным, так как путешествие часто прерывалось без предупреждения и в случайных местах. Поезд простоял бы неподвижно несколько часов, и, если повезет, пленникам разрешили бы облегчиться-благо, что единственный туалет в каждом вагоне состоял из зловонного переполненного ведра.

Когда паровоз снова начинал движение, поезд возвращался по своим следам, прежде чем взять другую линию: ту, чьи рельсы и мосты не были разрушены бомбардировщиками союзников или местными партизанами. Бесконечные задержки означали, что путешествие, которое должно было завершиться за несколько часов, растянулось на несколько дней. Пайки кончились, и Герхард был безмерно благодарен судьбе за припасенные хлебные корки и уединение, которое позволяло ему грызть их тайком, так, чтобы никто не знал, что он задумал.

На четвертую ночь они остановились у деревни. Местные жители, должно быть, слышали голоса, доносившиеся из повозок, потому что через несколько часов они вышли из леса по обе стороны дороги, неся хлеб, овощной суп и даже сыр для пленников. Они говорили на чешском языке. Эсэсовские охранники, замерзшие и голодные почти так же, как и их оставшиеся в живых подопечные, пытались остановить жителей деревни, даже угрожая расстрелять их. Но один из местных жителей, говоривший по-немецки, предложил простую сделку: если эсэсовцы разрешат кормить заключенных, они тоже смогут разделить трапезу.

Жители деревни были бедны, и им почти не на что было жить. Они могли только обеспечить каждый голодный рот небольшим количеством пищи. Но это было и к лучшему, потому что любая большая еда могла убить мужчину или женщину, которые ее съели: их пищеварительная система не справилась бы.

Еда, которую они получали, поддерживала жизнь почти всех оставшихся в живых заключенных, пока поезд не остановился на станции. Надпись на платформе гласила: "Флоссенбюрг".

- Конец связи: Всем выйти!- объявил эсэсовский охранник, и они вылезли из фургонов, прежде чем их загнали в грузовики, где они ехали еще два дня, останавливались, ждали и снова двигались.

“Мы идем на юг, - сказал кто-то. “Я вижу это по солнцу.”

“Возможно, они устраивают нам праздник в Альпах, - прохрипел другой.

Герхарда тошнило от головной боли, которая, казалось, раскалывала ему череп пополам. Он лежал в кузове грузовика, свернувшись калачиком, бритоголовый недочеловек, узнаваемый только по номеру, совершенно оцепеневший, безразличный к окружающему, безразличный к самой жизни.

Грузовик свернул на боковую дорогу, которая проходила через отверстие в заборе из колючей проволоки. Он остановился. Герхард услышал крики, лай собак, звон отпираемых цепей и стук дерева о металл, когда задние двери грузовиков открылись.

Откуда-то раздался голос: “Откуда, черт возьми, ты взялся?”

- Заксенхаузен, - ответил другой мужчина.

- Заксенхаузен? Черт, мы ждали тебя еще несколько дней назад. Герхард услышал невеселый смех и добавил: - Добро пожаловать в Дахау.”

***

День за днем, неделя за неделей горе от смерти Дэнни ослабевало. Шафран когда-то приучила себя выдерживать все более длительные кроссы в Арисейге, или научилась выживать на небольшом сне. Теперь она тренировала свои эмоции. Она заставила себя пройти час, не думая о Дэнни Догерти, потом два, потом утро. Она приучила себя не плакать на людях, когда ее вдруг пронзило мучительное воспоминание, и мало-помалу перестала плакать вообще.

В конце концов, она уже делала это раньше. Она думала, что Герхард мертв, но потом на мгновение пришла в себя. Но по мере того как шли годы и шансы на то, что они оба переживут войну, не говоря уже о том, чтобы встретиться снова, становились все меньше, она говорила себе не думать о будущем с ним. Было почти легче, что Дэнни ушел. Не было никакой возможности страдать от случайных толчков надежды, которые даже сейчас иногда заставали ее врасплох, когда она ловила себя на том, что мечтает увидеть Герхарда.

Это было глупое заблуждение. Дэнни исчез. Герхард исчез. Скоро война, которая сделала это для них обоих, закончится.

И тогда я начну все сначала.

А пока надо было работать. Союзники переправились через Рейн в конце марта, как и обещал Эмис. Поначалу немцы сражались упорно, но их линия обороны, казалось, была близка к краху, поскольку темп наступления союзников увеличивался. Тем временем русские затягивали петлю вокруг Берлина. Скоро Гитлер будет изолирован. Говорили, что он жил под землей, почти не выходя из своего бункера.

15 апреля 1945 года передовые части британской 11-й танковой дивизии, продвигаясь в Нижнюю Саксонию, достигли Берген-Бельзена, первого концентрационного лагеря, освобожденного союзниками, вторгшимися в Германию с запада.

Они столкнулись со сценой невообразимого ужаса. Каким бы злом они ни считали Гитлера и его нацистских последователей, бесчеловечность лагерей была выше понимания любого нормального ума.

Два дня спустя Би-би-си передала по радио первый репортаж из лагеря. Шафран вспомнила речь офицера СС Шредера в Гааге, банальность его слов, абсурдные фантазии нацистов: "мы не побоялись ликвидировать большое количество заложников”, “еврейские отбросы", "переселение евреев будет недолгим".- А вот и реальность. Шафран, как и остальные больные люди, услышала об адском мире мертвых тел, оставленных гнить на голой земле, в то время как выжившие, но полумертвые заключенные бесцельно бродили между ними, а матери, обезумевшие от страданий и горя, просили молока, чтобы дать мертвым младенцам, которых они несли на руках.

Мужчины и женщины Бейкер-стрит прошли через войну, пережили Блиц и ракетные обстрелы Фау-1, видели, как хороших мужчин и женщин отправляли умирать в Европу, и, подобно Шафран, понесли личные потери. Шафран рассказала им о своих страхах перед нацистским геноцидом по возвращении из Бельгии, но это было слишком темное преступление, чтобы его можно было представить себе. Это была дверь, открывающаяся в бездонную пропасть.

Новая срочность захватила Шафран и других членов команды, которые работали над восстановлением заключенных. Однажды утром ее вызвали к Губбинсу в комнату для совещаний.

Годы безжалостного переутомления и нервного напряжения состарили человека, который был сердцебиением Бейкер-стрит. Но его глаза сохранили свою кристальную ясность, и его энергия почему-то не уменьшилась.

“Как ты смотришь на то, чтобы вернуться в поле, Кортни?- спросил он ее. - Ничего тайного. Я хочу, чтобы вы отправились в Германию и разыскали группу наших людей.”

“Мне бы этого очень хотелось, сэр.”

- Думал, что никогда не спрошу, а? Ну, вот такая ситуация . . .- Он подошел к висевшей на стене карте, на которой булавками были обозначены позиции нацистских лагерей, расположение которых было известно союзникам. С каждым ужасным открытием, сделанным наступающими армиями, количество булавок увеличивалось. Губбинс выбрал один к северу от Берлина, к востоку от нынешних передовых позиций британской армии.

“Это место называется Заксенхаузен. Он был создан нацистами перед войной для размещения своих политических заключенных: коммунистов, либералов, пацифистов, инакомыслящих всех мастей. С тех пор как началась война, они использовали его, среди прочего, для размещения политических заключенных из стран, которые они захватили—лидеров партий, враждебных национал—социализму, и тому подобное-а также некоторых наших парней. Вот тут-то и вступаешь ты. У них есть несколько наших людей, англичан и датчан, а также агенты SIS и несколько военных типов, которые разозлили их своими настойчивыми попытками сбежать из лагерей военнопленных.

- Двое заключенных, включая одного из наших, называются Черчилль. Никакого отношения к Уинстону, но немцы этого не знают. В любом случае, есть много людей—в доме номер 10, на Бродвее и в других местах—которые хотят, чтобы наши люди вернулись. Но есть и осложняющий фактор . . .”

Карта подсказала Шафран, что это такое. “Вы имеете в виду русских, сэр?”

“Да. Мы полагаем, что они освободят Заксенхаузен сегодня или завтра, если еще не сделали этого. Но "освобождение" - это не то слово, которое подходит для того, что делают русские. В определенных кругах бытует мнение, и я с ним не спорю, что скоро мы поменяем одну войну с подлым диктаторским режимом, стремящимся к мировому господству, на другую, столь же ужасную.”

“Боже. . . . Неужели мы никогда не сможем жить в мире?”

- Будем надеяться, что так. А пока мы не хотим, чтобы наши люди попали из рук немцев прямо в руки русских. Я хочу, чтобы ты полетела в Германию. Наши ближайшие к Заксенхаузену части состоят из двенадцати корпусов. Я хочу, чтобы вы добрались до дивизионного штаба их передовых частей. Приложи ухо к земле. Узнайте, как лежит земля . . . К тому времени, как вы туда доберетесь, мы будем в двух шагах от русских. Если вы найдете способ установить с ними контакт, тем лучше. Если вы сможете добраться до Заксенхаузена, это будет лучше всего. Проявите инициативу.”

- Да, сэр, - ответила Шафран, не в силах сдержать улыбку. Только теперь, когда ей представилась такая возможность, она поняла, как сильно соскучилась по приключению - быть в действии, а не наблюдать за ним издалека. “Могу я обратиться к вам с просьбой, сэр?”