– Это, вероятно, самый глубокий разговор из всех, что у меня был в... – я сверился с часами на плите, – пять утра.

– Правда, – улыбнулся он, устремив взгляд в космос, – я часто сижу с Хаджи после нашей смены, и мы говорим о многих глубоких и сложных проблемах вплоть до утра.

– Кто такой Хаджи? – спросил я.

– На самом деле его зовут Мухаммед ибн Ибрагим, или что-то вроде. Хаджи – это титул, который он получил, совершив паломничество в Мекку, называемое хадж.

– Ах, да, – кивнул я, – я слышал о чем-то подобном.

– Он работает в вечернюю смену со мной еще со школы. Он очень умный, очень эрудированный и хорошо говорит. Мы, так сказать, немного странная парочка, так как ему уже далеко за пятьдесят, а мне едва исполнилось восемнадцать, и мы из совершенно разных культур и традиций, но разделяем странное любопытство, и ни один из нас на самом деле не чувствует, что мог бы где-то вписаться.

– Ты восхитительный человек, Ксавьер, – хмыкнул я.

– Восхитительный? – Он посмотрел на меня в полном недоумении. – Что это значит? В каком смысле я восхитительный?

– То, что ты рассказываешь, то, как ты это делаешь? Ты говоришь как кто-то из... даже не знаю, скорее как Джейн Остин или Чарльз Диккенс, а не восемнадцатилетний приблатненный хипстер, – я встал и отнес чашку в раковину, похлопав его по спине. – Я рад, что мы проведем этот год вместе, братишка.

– Я тоже. – Он наблюдал за мной, пока я не дошел до своей комнаты, затем снова заговорил. – Так... что ты решил по поводу этой девушки?

– Выслежу ее, – пожал я плечами. – Посмотрим, смогу ли я найти способ убедить ее уделить мне время днем.

– Думаешь, афоризм о том, что за счастье стоит бороться относится к женщинам, Зейн?

Я остановился и оглянулся на него.

– Думаю, я собираюсь это выяснить, брат.