Глава 24 #войнахудожников

Историческое здание завода по консервации моллюсков, построенное в 1873 году на набережной Куинси-стрит, представляет собой двухэтажное кирпичное строение площадью 6482 квадратных фута (1976 метров). Когда я подъезжаю на арендованной машине, Грир ждет меня снаружи.

— Вау, классная машина, — восхищается она. Я краснею.

— Я взяла ее в аренду. Внутри она не очень большая. Мне действительно нужно вернуть ее в Сиэтл и купить машину.

— Здесь тебе машина не нужна, — говорит она. — И ты всегда можешь воспользоваться моей.

— Спасибо.

Эта доброта заставляет меня чувствовать себя неловко. Обычно это я оказываю всем помощь. Оказавшись внутри, мне требуется минута, чтобы глаза привыкли.

— Вау, — восклицаю я.

Засмущавшись, Грир опускает голову. Здесь много места, деревянные балки и бетонный пол. Мне кажется, или тут пахнет соленой водой?

— Я ничего не делаю с этой частью. Подумывала о том, чтобы открыть ее для общества. Позволить им использовать это пространство для встреч и прочего.

Я следую за ней вверх по лестнице в гостиную.

К моему облегчению, я вижу, что здесь намного уютнее. Небольшая кухня освещена мягким светом, и там стоят три зеленых барных стула. Грир одержима свечами, фиолетовым цветом, и фиолетовыми свечами. Конечно, для меня это не новость. Я смотрю на ее татуировки и быстро отворачиваюсь, когда она поворачивается ко мне лицом.

— Кухня и гостиная, — говорит она. — Знаю, знаю. Я просто люблю этот цвет. Из кухни/столовой коридор ведет к двум спальням. Грир открывает дверь слева, и я сдерживаю улыбку, когда вижу большие окна и люк в крыше.

— Ух ты, — выдыхаю я, заходя внутрь. — Не спальня, а мечта.

— Она твоя, — улыбается Грир. В комнате стоит двуспальная кровать и две тумбочки. Я собираюсь заполнить полки всяким барахлом: бумагой, жвачками, заколками для волос.

Когда я оборачиваюсь, то вижу большой дубовый комод и дверь в мою собственную ванную.

— Шкаф в ванной, — говорит она мне. — Я живу по соседству. Пожалуйста, не здоровайся со мной по утрам.

Не могу представить ее себе иначе, как веселой и дружелюбной, но ладно.

Грир не показывает мне свою спальню. Она тоже фиолетовая? Или вопреки всем правилам она синего цвета? Если ли там гигантский плакат с Китом или огромные плюшевые медведи? Она ведет меня в читальный зал, который на удивление заполнен красками.

— Почему она не называется покрасочной мастерской? — спрашиваю я.

Грир выглядит смущенной.

— Не знаю.

После этого говорить особенно не о чем, потому что ее картины прекрасны. Действительно, нечестно быть такой красивой, как Грир, и к тому же обладать таким талантом. Я теряюсь во всей этой воде, в этой ряби.

В них так много мотивов и вариаций. На одних картинах вода прозрачнее, чем на других. Под поверхностью виднеются гладкие белые камни или немного песка.

— Вау, Грир. В них так много скрытого смысла. Они прекрасны. — Грир смущенно опускает голову. Мне нравится в ней это. Скромные художники всегда производят на меня впечатление. Она выглядит очень неловко, поэтому я прошу показать остальное. Закончив экскурсию, она помогает мне отнести чемоданы в дом, и я выписываю ей чек.

— Почему ты рисуешь рябью? — спрашиваю я, когда она идет к холодильнику. Грир спотыкается. Не сильно, но заметно.

Она отвечает, но стоит спиной ко мне, а я недостаточно хорошо ее знаю, чтобы заметить изменение в ее голосе.

— Причина и следствие, — отвечает она. Когда оборачивается, в руке у нее бутылка воды. Она отвинчивает крышку и делает глоток. — Мы думаем, что можем контролировать свою жизнь, но наша жизнь контролирует нас. И все, что касается нашей жизни, управляет нами. У людей меньше власти, чем они думают. Это просто реакции, которые мы контролируем.

Она говорит это с такой убежденностью. Отчасти я в это верю.

— Значит, мы все просто сидим и ждем, когда что-то начнет покрываться рябью? — спрашиваю я.

Что заставило меня увидеть этот сон? Конечно, это была не я. И все же этот сон перевернул мою жизнь. Он заставил меня все изменить.

— Думаю, да, — произносит она.

— Но в наших силах выбирать, как реагировать. Это кое-что значит. — Я расстраиваюсь, и не знаю почему.

Грир пожимает плечами.

— Так ли это? Или прошлые переживания управляют нашим выбором? Но я знаю, это страшная мысль.

— Мне нравится математика, — выпаливаю я.

Грир смеется.

— Мне не нравится думать, что у меня нет права выбора, — признаюсь я. — Это возможно и правда, но она пугает меня.

— Поэтому мы и занимаемся искусством, Элена, — говорит Грир. — Искусство — это война против того, что мы не хотим чувствовать. Это битва цвета, слов, звука и формы, и она бушует за или против любви.

Боже, Кит, ты чертовски глуп. Дэлла?

Я хочу, чтобы Грир мне все рассказала. Как будто мне нужно знать, кто я и почему я не очень хорошо рисую. И я хотела бы узнать в чем смысл жизни, потому что думаю, что у нее есть ответ.

Она спрашивает, не голодна ли я, и я вру, говорю да, хотя только что поела. А потом наблюдаю за тем, как она готовит Панини в модном прессе. Она выжимает апельсины вручную и протягивает мне чашку сока. Он сладкий и с мякотью. Никто еще не выжимал для меня апельсины, разве что парень из «Джамба Джус».

За эти две минуты я узнала от Грир больше, чем за всю историю человечества.

— Я бы хотела, чтобы ты научила меня всему, что знаешь о жизни, — прошу я. — Ты готова сделать это?

Она оборачивается и бросает мне апельсин. Он бьет меня по лбу.

— Я ничего не знаю о жизни, — смеется она.

— Ладно, но я пытаюсь найти себя.

Грир ухмыляется.

— Это, моя дорогая, самая страшная вещь, которую ты когда-либо сделаешь.

— Почему это?

— Потому что тебе может не понравиться то, что ты узнаешь.