Поговорили об английской литературе, хорошо так поговорили, подробно. Отдали дань Тане, показали, что мы интеллигентные люди, англичан уважаем, даже Мэлори с его королем Артуром приплели и Ричарда Баха с чайкой. Пока не осенило: что это мы в нее вцепились, в английскую литературу, когда у нас своей предостаточно. Слава Богу, и Пушкин был, и Толстой, и Достоевский.

— О, Льеф, о, Фьодор! — с восхищением произносит Таня. С именем наших титанов все остальное повергается в прах. Даже — Джойс. Они — на непререкаемой высоте.

Но давайте будем благоразумны, серьезные животрепещущие темы — для серьезных людей. А нам — лучше не увлекаться. По крайней мере — сейчас. А то начнешь думать, — думаешь, думаешь, ломаешь голову, а толку — нет. Дух как томился, так и продолжает томиться. И нет ему ответа.

Разговор сам по себе сворачивает к более понятной и приятной нам теме, закручивается вокруг бутылки, которая катастрофически обмелела. Тут есть о чем поговорить. И о выборе, и о достоинстве напитков, и о сочетании желаемого и действительного. А выбор, как и достоинство, у человека должен быть всегда. Маша всем горячительным напиткам предпочитает пиво, лучше баварское. Водку пьет, но с неохотой, плачет, но пьет. Витя — давний любитель портвейна, крепкого и сладкого, в больших темных бутылках. Раньше он пил его из пивных кружек, причмокивал от удовольствия и пил. Теперь, в связи с недостижимостью цели, вынужден пить водку, обливаться горючими слезами и пить. Вкус портвейна им почти утерян. Я тоже плачу и пью все подряд, что есть в сию секунду, — и пиво, и водку, человек я в этом смысле разносторонний. Таня — патриотка, любит виски. Может выпить и водки, к водке относится уважительно, и даже рому, а вот джин не приемлет, с него потом голова ва-ва. Джин действительно большая бяка, он одеколоном отдает, ну его к черту! Таня права, виски — хорошо, а водка — еще лучше. Пусть зачастую она и сомнительного качества, зато всех сидящих за столом сплачивает и роднит.

— Отчего русский человек, такой умный, добрый, очень христианский, как может быть никто другой в мире, так много при этом пьет? В Англии так не пьют, — вопрошает Таня. Маша, доведя до наших ушей скорбный смысл, коварно от себя добавляет: — Бесстыдно и беспробудно…

Ах ты, Маша, молодая да ранняя, куда повернула! Догадаться несложно, имеет в виду: почему так по-свински и безобразно? Ладно, Бог с ней… Но что ответить Тане на вопрос вопросов, когда ответа на него не было, и нет. Не скажешь же ей, что если бы не водка — русский человек давно бы уже страданий не вынес! Не поймет. А что касается Англии, если бы она так пила, то давно бы уже захлебнулась и пошла ко дну… Таня смотрит на нас почти умоляюще, надо полагать, она нас жалеет.

— Эх, Таня, родной человек! А как, скажи, не выпить, когда душа вдруг начинает непонятно от чего страдать и сердце слезами обливаться? Как тут не занять и не выпить? Это вы, англичане, люди слишком культурные, чопорные и хитрые, как немцы, никогда последних штанов и якобы честного имени не пропьете. А мы — нет, мы так не можем и не хотим! — Объясняю я, как могу, вопрошаю и укоряю.

Таня соглашается, действительно, у них в Англии пьют более аккуратно, но пьяницы тоже есть, правда, мало, а немцев она за их высокомерие и лающий язык сама не любит.

— Они ж фашисты! — вносит ясность Витя.

— А Гете?! — возмущается Маша и надувает щеки.

Она, пожалуй, права. Против Гете — не попрешь. И Витя прав, по-своему, но прав. Я с ним согласен, эти герр Гансы и фрау Эльзы ребята еще те. Я разливаю водку и спешу объявить перемирие:

— За дружбу!

Какое хорошее слово «дружба», ей-Богу. Бутылка опустела. Маша взяла ее и посмотрела в горлышко, как в подзорную трубу.

— Нету, — говорит, — ни фига.

— Ни фьи-га? — спрашивает Таня по-русски и удивленно смотрит на всех.

— Ни фига! — подтверждает Маша, складывает пальцы в кукиш и вертит им перед ее носом.

Праздник закончился, не успев начаться. Как грустно, как обидно! Вот, пришли к нам в гости умные, добропорядочные девушки, одарили подарками, а мы, честные и отзывчивые ребята, даже не можем их таким же образом отблагодарить. А это не по-товарищески. Это позор на всю оставшуюся жизнь. Закончилась водка, но ведь не закончилась жажда общения и познания. Обращаюсь я к закадычному товарищу:

— Надо, Витя, поддержать огонь в топке, выставлять ответную с нашей стороны, а то неудобно получается, не по-русски, они к нам со всей душой, а мы, как мальчиши-плохиши с тобой, хотим в трамвае на халяву проехать.

А Витя смотрит на меня чистыми, беззаветными глазами, — он душой и внешностью — настоящий славянин, только застенчивый от природы, — и молчит. Понимает и молчит. Он всегда все умные мысли при себе держит, и правильно делает. Маша, услышав в моих словах призыв, сразу уставилась на него с настороженным любопытством, катает в ладонях пустой стакан, ждет. А я продолжаю, гну свою линию:

— Ты, Витя, прозаик, крепкий прозаик, человек упорный, настойчивый, а я кто? Поэт, стихоплет обыкновенный, человек несерьезный, в коленках слаб, одна надежда на себя. Пойди, друг, туда, не зная куда, принеси то, не зная что. — Сказал я это, а сам думаю: куда же он пойдет, денег нет, ничего нет, и водки все одно взять негде. Смотрю на него, и умирает во мне надежда…

И ведь он решился, пошел на ночь глядя, вздохнул, накинул пальтишко и пошел с высоко поднятой головой. Потому что ждут его здесь, очень ждут и любят! И ведь вернулся — сорока минут не прошло! — живой, здоровый, только очень грустный, с какими-то неземным светом в глазах, с бутылкой за пазухой! Я уже не стал его спрашивать, чтобы лишний раз не травмировать: как, где? Только окажись в этот момент медаль, которой за подвиги награждают, — наградил бы его не глядя.

— Вот, посмотрите, — не скрывая торжества, обращаюсь я к девушкам, сам украдкой слезы радости стряхиваю, так расчувствовался. И такой напор, такой заряд слов и мыслей в себе обнаруживаю, хоть на трибуну меня выпускай. — Перед вами Витя, скромный русский парень, но он — человек, человек с большой буквы! Ушел — и пришел, пришел — принес! Потому что ответственность и сострадание — прежде всего!

По глазам вижу, что все со мной категорически согласны. Притихли, как на комсомольском собрании, и сидят, слушают. Пусть слушают, пусть знают, что ничего в этой жизни не дается задаром, все только через труд, кропотливый и каждодневный. Наше счастье — в наших руках! И если мы сами себе не поможем, то никто нам не поможет. Таня — вся сосредоточенное внимание. Маша сладко жмурится. Витя присел на краешке стула и сидит не шелохнувшись, как живой памятник.

— А раз так, — распаляюсь я, хоть на трибуну меня сейчас, хоть на броневик подсаживай, — давайте выпьем за настоящих людей, которые не подведут в трудный час, плечо подставят и руку помощи подадут! За непоказной героизм, за подвиг, а подвигу всегда есть место! Давайте и за девушек выпьем, потому что куда мы без девушек денемся, а значит — за любовь!

Так и поступаем. Выпиваем и не спешим, салатом из змеи закусываем, ведем сердечные разговоры. А куда нам спешить? Слава Богу, не алкоголики какие-нибудь, принципа культурного пития придерживаемся строго: не мы — для водки, а водка — для нас. И главное и непререкаемое: прежде всего человеческое общение и радость взаимопонимания. Так и получается. Легко и непринужденно течет беседа, много есть в мире интересных вещей, о которых нам, возвышенным людям, необходимо поговорить, поделиться знаниями. А пустое времяпровождение не для нас, мы — не из таких.

Девушки разомлели, цветут и пахнут, пышут здоровьем и молодостью, жаждут познания. Щечки у них пламенеют, глазки сверкают, приятно им, милым барышням, в гостях у хороших ребят в дружеском кругу посидеть. Маша ближе к бутылке подсаживается, берет ее под личный контроль, чтобы слишком не усердствовали. Да мы и сами дело туго знаем, не гоним, так только, по капельке, чтоб горло не пересохло. А Таня пуловер сняла, зашвырнула его в угол, в маечке — футболочке осталась. Тесно ей, широкой натуре, в пуловере. Руки у Тани гладкие, холеные, с рыжими подмышками. У Вити по лицу несколько раз будто судорога пробежала.