А я тогда в Сибирь убежал, там спасался… Потом кое-как опять в Москву пролез, пробрался… Стал с дружком в Угличе перезваниваться. А он сам часто мне названивал. Часа в три ночи. Как выпьет лишнюю порцию чаю, так и названивает… Подо-о-лгу разговаривает, минут по сорок… Он там сейчас богатство с нуля начал собирать… А потом вдруг перестал звонить. С год уже не звонит, наверное, занят очень, богатство собирает… Но я — не в обиде. На дружков — не обижаются.

Так что, хороший у меня был дружок, дай Бог каждому таких дружков! Ни днем, ни ночью мне покоя не давал!

ЕВРЕИ, ВЫХОДИ СТРОИТЬСЯ!

Слушатели ВЛК были обычно постарше нас, студентов-очников, и по возрасту, и уж, конечно же, по рангу — почти все они приехали готовыми членами Союза писателей или должны были вот-вот ими стать. И жили они повыше нас, на седьмом этаже. По одному. У каждого был отдельный кабинет, он же — и спальня. Так что почета им было больше.

А так, в принципе, ничем они от нас не отличались. У них тоже — и умных, и дураков, и хитрых, всяких хватало… бегали они, в основном, по редакциям… Бились, как рыбы об лед, хотели побыстрее опубликоваться в столичных издательствах. Кому-то это удавалось, кому-то — нет. Так что мы за время учебы на них вдоволь нагляделись, а они — на нас. Можно сказать, смотринами все остались довольны.

С приходом очередной смены ВЛК, — или ВЛКашников, приходят новые люди… Все они — разные… Одни — интересны, другие — не очень. Я не оцениваю их таланты, а говорю о них прежде всего — как просто о людях. Нам, очникам, за пять-шесть лет обучения — умный очник, чтоб затянуть расставание, берет еще академический отпуск — удается посмотреть на три их выпуска.

Кого только мы не перевидали за время нашей учебы! Самый крепкий, серьезный и основательный их курс тот был, с которым мы жили бок о бок, став наконец студентами. Гена Ненашев, Витя Кузнецов — северяне, Коля Шипилов — сибиряк, и другие… Я говорю о тех, кто мне был близок по духу, по крайней мере, я так считал. Все они были взрослые, матерые мужики и все делали по-мужски крепко и надежно, прежде всего в прозе, конечно… Потом курсы как-то пожиже пошли, помоложе, сероватые и хитроватые…

И вот пришла третья смена ВЛКашников… Возвышался среди них буйным нравом и колоритной внешностью один только Игорь Тюленев, поэт из Перми… Была еще группа переводчиков — человек десять — с русского языка на иврит и — наоборот. Поначалу это казалось странным. Зачем переводить что-то с русского на иврит, когда многие живущие в Израиле — выходцы из России, прекрасно читают и понимают по-русски? Потом перестало казаться странным привыкли к ним. Значит, это — кому-нибудь нужно. Раз поступили, пусть учатся переводческому делу и переводят потом русскую литературу на иврит, а особо талантливые книги с иврита — на русский язык. И произойдет хороший культурный обмен. Все переводчики, за исключением одного или двух, были евреи.

И еще увидел я среди третьей смены ВЛК одного человека, очень уж грустного, даже какого-то неприкаянного… Он как-то и не особенно радовался, что поступил на BЛK, не излучал радость и довольство, — а были и такие, — не был ни деловитым, ни ухватистым… А все больше как-то ошалело оглядывался вокруг с немым вопросом: куда я попал, елки-палки? Среди всех сокурсников он был, пожалуй, самым старшим по возрасту, лицо у него было самое простое — со следами шрамов и в ранних морщинах, и чувствовал он себя постоянно не в своей тарелке. Я подумал, что он скорее всего откуда-то из глубинки приехал, издалека.

Так и оказалось, что он издалека, с Сахалина. А Сахалин это о-го-го где! Только за одно расстояние, что он преодолел, его уважать можно. Звали его Валерий Гордеич. На Сахалине у него осталась девушка — любимая женщина, с редким и чудным именем Кира.

Часто он ходил пьяненький… Нo и когда был пьяненький, веселее не становился, только жаловался вслух, слегка грассируя: «Кира! Где ты? Забери меня отсюда! Я здесь умру!»

И пел одну и ту же песню: «На колидоре — музыка играет, а я один стою на берегу…» — и шумно вздыхал, и плакал натурально — сыпал слезами, и мотал головой… Исполняя песню, произносил он именно «на колидоре», так подсказывала ему душа… Когда я слышу, что вместо «коридор» говорят «колидор», я останавливаюсь… Мне это — как бальзам на душу, именно так часто произносят его у нас в Сибири… Особенно люди, которые постарше. Для меня это — родное слово.

Однажды у него случилась большая радость: на два дня заехала любимая женщина Кира.

Но он был так возбужден от радости, что не смог с ней нормально пообщаться… Тo к ним постоянно долбились сокурсники, чтобы посмотреть на Киру, то — он сам рвался куда-то… Совершенно ошалевший от счастья, выскакивал в коридор и кричал:

— Ко мне Кира приехала! — об этом он был готов кричать на весь мир.

Потом Кира уехала… Он совсем загрустил и затосковал… Стал выпивать лишнего… И чаще бить себя кулаком в грудь и говорить: «Я — гвардии старшина морской пехоты, понял!» — доказывая кому-то свою правоту. Все это в большей мере было вызвано тоской по Кире, а не какой-то природной агрессивностью. Человек он был не конфликтный, даже деликатный, особенно, когда трезвый. И действительно — гвардии старшина морской пехоты. Значит имел право кое-кому и напомнить об этом, если была нужда.

В институт он иногда ходил, посещал курсы, но грусть и тоска его не оставляли… По Кире или по Сахалину? Неизвестно… Вот он и завивал горе веревочкой — выпивал, чтоб забыться… И правильно делал. Я сам иногда так поступал, когда слишком грусть по Сибири заедала… И правда, — легче становилось.

Со всеми своими сокурсниками он был в ровных отношениях, но особенно дружен и ласков был почему-то с евреями — с группой переводчиков. Считали они его своим парнем, и если и боялись, то совсем немного. Ладились у него с ними отношения. Хоть он иногда и грозил им пальцем и выговаривал как бы в шутку: «Вы все здесь в Москве на ВЛК только для того собрались, чтобы побыстрее из России в Израиль удрать! Я все знаю!» Они и деньгами его ссужали… Не помногу, — много у них никогда не было, — но десятку в долг могли дать.

И вот однажды выкинул он такую штуку. Часа в три ночи, выпив лишнего, пошел биться в двери, где жили евреи… Нет, не ломал, но колотил громко, долго стучался и кричал приказным тоном:

— Евреи, выходи строиться! Я — гвардии старшина морской пехоты! — И членораздельно называл свое имя, отчество и фамилию.

Евреи — не открылись. Опасное дело… Сидели тихо, как мышки. Неизвестно, что хотел этот человек, для чего построить?.. Потом он успокоился и пошел спать… Но дело было сделано.

Утром в институте на него настучали сразу несколько человек. Но он уже был готов к этому. Он никого не боялся. Он проснулся с уже принятым для себя твердым решением: уйти с курсов.

Пусть они хоть самые высшие курсы на свете. Не будет он учиться. Не желает. Поедет к себе на Сахалин. К Кире.

С тем и поехал к обеду в Литинститут… А там уже за ночной дебош, почти погром, решили его отчислить… А тут он сам — с заявлением об уходе… И вопрос был благополучно закрыт.

Он и уехал с большим удовольствием… Дождался денег с Сахалина, от Киры — и улетел. И правильно. Нечего в Москве делать. Чем раньше уехал тем больше здоровья сберег. А в Литинституте здоровье потерять — очень даже просто можно. Пусть там стихи пишет. Он — на поэтическом семинаре учился. Там это дело лучше всего пойдет, и тоски не будет — Кира рядом.

А в отношении евреев он прав оказался! Когда говорил, что они в Москву только для того собрались, чтоб подготовиться к отъезду из России… Кто в Израиль, кто в Америку… Из Москвы — легче. Тогда еще были сложности с выездом. Чем они активно и занимались: оформляли документы на выезд… И попутно — учились, переводческое дело осваивали. Авось, пригодится… А как только получили дипломы, так сразу все и выехали вон из России… Как в воду глядел Валерий Гордеич!