РОДНОЕ ИМЯ

Была у одного мужика собака: черная, злая, страшная, звал он ее Черкес. А люди интересуются:

— Ты зачем это, мужик, собаку Черкесом назвал?

— Как зачем? Затем, что она черная, злая, страшная, как черкес, только черкесом ей и быть.

А те головами качают:

— Назвал бы каким другим именем, хоть бы Гитлером, он тоже злой был, а то, неровен час, прослышат черкесы, приедут из тебя шашлык делать.

И вправду, прослышали черкесы, приехали с Кавказа, в бурках, с кинжалами, черные, злые, страшные, спрашивают мужика:

— Ты зачем это, мужик, собаку Черкесом назвал, нешто черкес не человек? — сами глазами сверкают, кинжалами угрожают.

Испугался мужик, и собака его испугалась, под крыльцо забилась. Перевел он кое-как дух.

— Ладно, — говорит, — коли вам, черкесам, не нравится, тогда я его по-другому назову, будет он отныне Гитлером.

Обрадовались черкесы, раскатали ковры, стали с мужиком чачу и вино пить, лезгинку танцевать, а собаку Гитлером навеличивать. Неделю пили, плясали, умаяли мужика с собакой, наконец, уехали к себе на Кавказ, довольные.

А люди опять мужика теребят:

— Ты зачем, мужик, собаку Гитлером назвал, а вдруг да это кому в неметчине не понравится, вдруг да он у них в национальных героях ходит?

— Как так? — удивляется мужик. — Он же на весь мир буром пер, никого в рыло не ставил, злобы в нем ужас сколько было. Вот и собака моя такая же, злее ее в округе нет, в самый раз ей Гитлером быть.

— Ну, как знаешь, — отвечают ему.

Долго не прошло, и вправду, приезжает к нему от немцев чрезвычайный и полномочный представитель герр Ганс с фрау Эльзой. Ганса-то с гамбурских сосисок и с пива разнесло во все стороны и фрау Эльзу тоже, спрашивает он, отдуваясь:

— У тебя, что ли, мужик, собака по имени Гитлер есть?

— У меня, — отвечает мужик и зовет: — Гитлер!

Вылетает Гитлер — злой, страшный, шерсть на загривке стоит, чуб на один глаз свесился, на Ганса броситься норовит. Спрятался немец со страху за мужика, говорит:

— Оно, конечно, так, много наш Гитлер зла в мировом масштаба натворил, фигура отрицательная, но все-таки неоднозначная, в истории особняком стоит и негоже его именем собаку называть, не поймут немцы, обидятся.

Призадумался мужик, почесал затылок, теперь получается — немцы в обиде, опять незадача.

— Ладно, — отвечает, — раз нация просит, не будет он отныне Гитлером, да и не пристало ему им быть, хоть он и злой, страшный, а все же наша собачка, русская, будет он теперь навсегда — Шариком!

Обрадовался Шарик, что наконец-то его настоящим, родным именем назвали, воспрял духом, завертел хвостом, а прежнее свое поганое имя забыл напрочь, а герр Ганс обрадовался, что добрую весть домой привезет, достал склянку со шнапсом, сосисок гамбурских, стали они с мужиком пить-гулять, приятные слова друг другу говорить. Неделю гуляли, едва смог герр Ганс обратно уехать, где голова, где ноги не разберешь, чуть фрау Эльзу не забыл, она от радости в помидорах кувыркалась. У мужика-то в огороде, как в лесу было, заблудиться — не мудрено. Едва ее выволокли оттуда. Хотел герр Ганс на радостях и мужика в неметчину забрать, да тот отказался. «Куда, говорит, — мы с Шариком, коренные русаки, поедем? Нам чужие края на дух не нужны!»

Как уехал немец, остался мужик с Шариком вдвоем. А Шарик переменился и не узнать. Из злого и страшного в покладистого и рассудительного пса превратился. Перестал попусту брехать, на людей бросаться, стал с умом мужиково добро охранять. Стало имя собаке и собачьей душе соответствовать, как и должно быть.

СКАЗКА ПРО БЕЛОГО БЫЧКА

Белым он давно уже не был, а скорее был темным, даже ближе к черному, и не бычком уже, а быком. Бычком когда-то ласково называла его мать, преисполненная любви, рассказывала ему хорошие, умные сказки. Было это очень давно, в тихом покойном детстве, в деревне, где рядом с домом было зеленое поле, над ним висело солнце и светило всем одинаково.

Теперь он заматерел, на могучей шее болтается золотая цепь в палец толщиной и зовут его не иначе как: Бык. Но ему грустно.

Вот, сидит он у себя дома, курит душистую египетскую сигарету, прихлебывает из хрустального стакана горячительное пойло, размышляет. Забегает его жена, модель не модель, но все параметры у нее соблюдены, не корова. Говорит игриво:

— Что-то ты, Быков, в последнее время много думаешь, а много думать вредно. Наверное, о телках? Придумал бы лучше, где мы нынче отдыхать будем, может, в Африку махнем, на сафари, или в Египет? А то везде скукота.

— В деревню, — отвечает он. — Хочется просто по траве походить, на лугу в тенечке полежать.

Ему и вправду хочется лечь в траву, стать для мира невидимым и пролежать так всю оставшуюся жизнь, чтоб никто не беспокоил.

— Фи-и, — отвечает жена, — как неинтересно, в деревню…. Ну, развеселил. Скажи-ка мне лучше вот что: долго мы будем в этой пятикомнатной двухуровневой халупе прозябать? Надоело! Не хочу жить в этой хибаре, хочу жить в отдельном особняке.

— Дом в деревне, — подсказывает он.

Жена испепеляет его взглядом, такие шутки ей непонятны.

— Нет, сегодня ты решительно не в себе. Дай-ка мне лучше баксов, куплю я себе новых тряпок, а то с тобой с тоски подохнешь.

Получив деньги, говорит напоследок:

— И вообще, Быков, тебе по твоей работе, давно надо не быком быть, а бычарой, лоб-то у тебя, как у профессора.

А ему по-прежнему грустно и поило не помогает.

Звонит мобильный телефон, предлагается ему немедленно поехать по серьезным делам бычачьим, а он ни в какую, отказывается, все ему надоело.

Другой бык не понимает его, пытается переубедить:

— Ты же в стаде, Бык, а у нас, сам знаешь, какие законы: вход — рубль, выход — червонец. Зря ты так. А уж племенным быкам это точно не понравится.

— Ну, и плевать, — отвечает он. Грустно ему, и все.

Как бы там ни было, но однажды не вернулся он домой, смолола его мясорубка жизни, поехал он по своим бычачьим делам, и завалили его, как быка на бойне.

Жена его долго не переживала, нашла себе другого быка, даже бычару, со лбом твердокаменным, с холодным сердцем, и укатила с ним в Африку, на сафари. О нем скоро и забыла. Слишком он был чувствительным, а быть слишком чувствительным в этой жизни нельзя, а уж ностальгировать, и подавно, непозволительная это нынче роскошь, пропадешь.

УПРАВА

Солдат возвращается с войны, весь битый-перебитый, всякого лиха натерпелся, — в чем душа держится! — долго дома не был, на Чечню ходил.

Доковылял кое-как до своей деревни, встречает его жена на пороге, от неожиданности дар речи потеряла… Не ожидала. Но показывает, что рада, говорит кое-как:

— Здравствуй, Вася! Я — снеслася… — и руками разводит. Ведет его в избу, сама глаза прячет.

Глядит солдат, а там семеро по лавкам сидят, все черненькие, вроде как детки его, все сопливые да золотушные. Уходил-то когда на войну, деток не было, а тут — полон дом. Повздыхал он, посокрушался, хотел от ратных трудов отдохнуть, раны залечить, да делать нечего, надо семью кормить. Свое доброе хозяйство без него в полный упадок пришло, а всю землю в округе заезжие лихие люди скупили.

Почесал солдат голову, пошел к заезжему человеку, нынешнему господину, на работу наниматься. Пришел, глядит, а господин-то — кавказец! «Что ж такое? — думает. — Я перед ними никогда шею не гнул, пулям не кланялся, а тут на тебе! Так не пойдет». Пошел к другому господину, а там опять кавказец! Пошел к третьему — и там та же песня. Погоревал солдат, да делать нечего, — нанялся в батраки. И пошел хребет ломать. Трудится, рук не покладая, лишнюю копейку домой старается вышибить.

Вот настал день расчета. Приходит он на господский двор, а приказчик, тоже кавказского вида, говорит ему: