- А вы тоже станьте супершей, - злорадно посоветовал он.
- Это не просто.
- Ну уж. На пианино вы играете, один язык знаете, духи у вас французские... Выучите на курсах еще один язык, достаньте у спекулянтов лайковые шмутки, купите в магазине "Наполеон", соберите побольше анекдотов... Что там она еще - матюгается?
- Если бы вы ее увидели...
- То я бы ее поскреб.
- В каком смысле?
- Узнал бы, что у нее под анекдотами.
- Сергей Георгиевич, под анекдотами у нее французское белье.
- Маловато.
- Для женщины достаточно.
- А для человека мало.
- Георгию хватило.
- Жанна, ваш Георгий переметнулся к этой женщине не потому, что она знает анекдоты и пьет "Наполеон". Вас с ним ничто не связывает. Ни общих невзгод, ни дружбы, ни детей... Кстати, почему у вас нет детей?
- Ах, какие дети...
- Он не хотел?
- Я не хотела.
- Почему же?
- Ребенку нужен отец постоянный, а не приходящий.
Ее бы надо жалеть. Рябинин жалел, но почему-то не Жанну, а ту большеглазую и опаленную солнцем юную женщину, отнесенную от него в прошлое.
- Мужчина всегда виноват перед женщиной, - сказал он и удивился этим словам, будто не сам их произнес, а прилетели они оттуда, с хрустящего галечного берега.
- Хорошо сказали...
- Это не я сказал.
- Классик?
- Ваша мама.
Она сразу подобралась. Дрогнул тонкий носик, и взметнулись арочки бровей. Глаза расширились, как всегда, с холодным блеском стекла.
- Сергей Георгиевич, а вы тоже виноваты перед женщиной?
- Я? - удивился он. - Возможно, перед какой-то и виноват...
- Даже не знаете, перед какой?
- Умышленно никому зла не делал, - нетвердо сказал он.
Зло женщинам? Бывали ссоры с женой. Бывало, что наказывал дочь. Случалось, что арестовывал преступницу. А зло той, далекой и опаленной солнцем, утонувшей во времени? И зло ли?
- А неумышленно, Сергей Георгиевич?
- Что-то не понимаю вашего интереса...
- Скрываете?
- Зачем вам это знать?
- Вы меня упрекаете, поучаете, держите за последнюю дуру... А сами?
- Несправедливо женщин не обижал.
- Нет, обижали.
- Кого же? - почему-то тихо спросил он, загодя пугаясь ее ответа.
- Меня!
- Что вы говорите...
- Меня вы обижаете все мои двадцать семь лет!
- Я не понимаю...
- У вас колоссальная воля, Сергей Георгиевич, - тоже понизила она голос, приближая лицо.
И Рябинин увидел, что нет в ее глазах никакого стеклянного блеска слезы, простые женские слезы застелили их тончайшей пленкой.
- При чем тут моя воля?
- За весь наш разговор вы себя ни разу не выдали и не проговорились. Как разведчик. Да вы же - следователь.
- В чем я должен проговориться?
- Посмотрите на этот камень попристальней, Сергей Георгиевич. Его блеск вас не смущает? Не слепит ваши очки? Совесть не жжет?
- Жанна, опомнитесь...
Она встала и резко пошла по кабинету, найдя простор для такого стремительного шага, что короткие темные волосы сыпуче разлетались. Вернувшись, она осталась стоять, теребя ошалевшими пальцами коралловые бусы, которые негромко пощелкивали.
- Я ждала много лет... Представляла эту встречу. Считала вас благородным человеком... Следователь, в газете о вас писали. Чуткий, сострадательный, вдумчивый психолог... Сами вы не объявились. Испугались. Не поискали меня. Пусть. Но вот я пришла сама пред ваши ясные очи. А вы читаете мне мораль и учите, как жить, притворяетесь, что будто бы ничего не понимаете. Глянула бы на вас мама!
Рябинин тоже встал, чувствуя, что сейчас произойдет какое-то странное действо, от которого ему нужно защититься, но он не сумеет; вот и очки запотели нервной матовостью; вот и его руки, как и ее, не находят себе тихого пристанища; вот и голос сел, как в вату завернулся...
- Глянула бы на вас мама, на испуганного, на жалкого! - уже истерично повторила она.
- Жанна... Я вызову врача...
- А-а-а... Врача. Якобы я сумасшедшая, да?
- Я так не сказал...
- Сергей Георгиевич, я же ваша дочь! Дочь я ваша!
- Вы с ума сошли!
Рябинин влюбился, удивившись сразу всему...
Маше Багрянцевой, которая была такой, а вдруг стала другой, словно ее подменили. Лесам и травам, запеленутым тайным сумраком. Озаренным струям реки, понесшим вместо частиц глины крупицы золота. Комарам, переставшим нудить и затянувшим что-то веселое, вроде бы "Пришла любовь, запели радиолы..." И опять Маше Багрянцевой, уже новой, уже подмененной неизвестно кем и как.
Изменились и люди. Начальник партии вдруг заговорил с Машей таким кожаным голосом, что Рябинину хотелось его осадить. Мужчины вдруг начали с Машей пошучивать, а она вдруг стала смеяться - тогда и Рябинин усмехался криво, как одноглазый пират. Мужчины вдруг стали подходить вечерами к ее палатке, якобы интересуясь залеганием пород, - Рябинин тогда оказывался рядом и спрашивал, что находится в середине земли. Повариха вдруг стала наливать Маше суп почти без тушенки - тогда Рябинин не мог есть, намереваясь переложить свое мясо в ее миску. А водитель грузовика, интеллигентного вида парень, во время поездок начал сажать Машу в кабину, хотя были и другие женщины - ну, хотя бы томная Люся.
Изменился и Рябинин, впав в странное состояние, когда беспричинный восторг сменялся беспричинной грустью. Говорил он теперь односложно, афоризмами. Выбивая образцы пород, колотил молотком по руке. Путал этикетки - в одном из мешочков начальник партии обнаружил кусок сахара, обозначенный как гнейс. Шурфы рыл долго, а выкопав, стоял на его дне и смотрел в небо. Поубавился аппетит, поприбавилось грусти. Поубавилось сна, поприбавилось радости. Утром он выходил на мокрую от росы траву, как ступал в только что рожденный мир, украдкой смотрел на ее палатку, озаренно улыбался и прыгал в остывшие и несущие потоки реки.
В начале августа заболела повариха и уехала на день в поликлинику. Дежурным сделали Рябинина, как самого молодого и неквалифицированного. Предстояло встать пораньше и приготовить кашу. Его сердце обварилось тоской - с кем же она пойдет в маршрут? Со Степаном Степанычем, пожилым рабочим, вечно смурным мужиком?
В пять утра над водой дрожал розовый туман, застилая тот берег. Рябинин зябко умылся, разжег костер и поставил на огонь ведерную кастрюлю, - как варить кашу, повариха научила. Кашу-то он сварит...