И промелькнуло, исчезая…
…Смерть глупа, страшна, неотвратима и болезненна – черт с ней. Но ведь обидно!..
Рябинин всегда считал, что преступление лучше расследует тот следователь, который жалеет потерпевшего. Кажется, так и записано в его дневнике. Нет, немного не так: "Жалостливый следователь лучше равнодушного". Или "Жалостливый следователь справедливее равнодушного"? Да он эту мысль отстаивал; он спорил даже с теми, с кем и спорить не стоило… И что же теперь? Своей жалостью он ее не спас, но упустил преступницу.
– А вы бы стали допрашивать? – вдруг спросил Рябинин прокурора.
– Не знаю, – замялся Юрий Артемьевич, начав раздраженно пошатывать подбородок.
– А ты бы? – спросил Рябинин и Петельникова.
– Стал бы! – жестко ответил инспектор, видимо ждавший этого вопроса, а может быть, ради него здесь и сидевший.
– Не пожалел бы? – удивленно протянул Рябинин.
– А хирург жалеет больного? – спросил теперь инспектор, как ударил по уязвимому месту, которое-таки нашел.
Хирург жалеет больного… И все-таки делает операцию; чем больше жалеет, тем решительнее берется за скальпель. А он пожалел бездеятельно, как обыватель. Да нет, отличается он от хирурга.
– Операция спасает больного, а допрос…
– Твоя жалость в данном случае оказалась бессмысленной.
– Скажи, – не удержался и Рябинин от запрещенного удара, – какой смысл инспектору уголовного розыска ловить в подвалах кошек для старух?
Петельников кинул взгляд на Беспалова: знает ли? Юрий Артемьевич улыбнулся – он знал. Тогда улыбнулся и Петельников, сгоняя этой улыбкой то недовольство, которое закаменило его лицо.
– Я найду свидетелей, – громко сказал Рябинин. – Магазин был полон народу…
– Уголовный розыск поможет, – согласился инспектор.
Беспалов снял трубку звонящего телефона. Весь его недлинный разговор состоял из чередующихся "да" и "хорошо". Юрий Артемьевич покосился на аппарат, словно еще слышал голос с того конца провода, и спросил Рябинина:
– Вы знаете, что дело о хищении бриллианта взято городской прокуратурой на контроль?
– Да.
– Зональный прокурор Васин приглашает вас для дачи объяснений.
Раньше я был немногословен, теперь – молчалив. Раньше думал, что еще успею, скажу. Теперь думаю, что все уже сказано. Чем старше становлюсь, тем больше молчу. Нет, не так: чем больше понимаю, тем больше чувствую себя немым.
Рябинин открыл дверь кабинета, чуть было не сжавшись всеми клетками, словно на него могло что-то упасть. И зло распрямился, хлопнув за собой дверью. Неужели струсил? Ничего плохого ведь не сделал. Сделал, коли сжимаются клетки, чтобы меньше занимать пространства.
За столом громоздко сидел зональный прокурор Андрей Дмитриевич Васин. Он поднял от бумаг крупную голову и взглядом показал на стул. Говорили, что раньше, в первый год работы, он выходил из-за стола и пожимал руку.
– Здравствуйте, – сказал Рябинин, уже сев.
Васин кивнул, закрыл папку и тонковатым для такого плечистого тела голосом спросил:
– Я не очень понял, почему вы не допросили свидетеля. Некогда было?
– Нет, я к ней ездил.
– Врач не разрешил?
– Разрешил.
– Справка в деле есть?
– Есть.
– Тогда почему не допросили?
Рябинин медленно и тайно вздохнул. Есть слова, состояния и мысли не для таких официальных кабинетов. Нет, дело не в кабинете: есть слова, состояния и мысли, которые скажешь и передашь, только уверившись, что их поймут. Рябинин плохо знал этого прокурора, да уже и заметил в его лице легкое магазинное любопытство, вызванное заминкой следователя. Но Рябинину было нечего сказать, кроме правды:
– Пожалел.
– Не дошло.
– Пожалел…
Васин смотрел на него умно и проникающе – бывают такие серьезные глаза, когда человек силится что-то понять, и это усилие придает взгляду особую сосредоточенность. В углу кабинета тихо играл приемник. Моцарт, соль-минорная. Эстрадная музыка не мешала, но работать под классическую Рябинин не смог бы.
– Как же вы работаете следователем? – спросил наконец Васин.
– Не дошло, – легкомысленно вырвалось у Рябинина.
– Как же вы предъявляете обвинение, арестовываете, отдаете под суд? Не жалеете? – развернул свой вопрос зональный прокурор.
– Иногда жалею, – ответил он вместо "иногда не жалею", потому что чаще все-таки жалел.
– Но из-за вашей ложной жалости ускользнул преступник!
– Почему же ложной? – тихо спросил Рябинин.
– Потому что вы были добреньким не за свой счет, а за счет государства.
Об этом он не подумал – о счете. Да ведь когда жалеешь, то не думаешь. Может, так ему и сказать: когда жалеешь, то не думаешь? Они с зональным прокурором почти ровесники, а "ровесник" звучит как "единомышленник". Может, ему рассказать про ее лицо, про ее нездешний взгляд, про ее школьницкий локон?..
– Неужели вы не чувствуете своей вины?
– Чувствую, – искренне согласился Рябинин.
Разумом он понимал, что виноват. Но где-то там, под разумом, жила отстраненная мысль о его невиновности. И эта глубинная мысль подсказывала его разуму, что если и стоило упрекать его в жалости, то не так и, может быть, не здесь.
И промелькнуло, исчезая…
…Жалеющий всегда прав…
– Смотрел, Сергей Георгиевич, ваше личное дело, но так и не понял, растущий вы кадр или нет.
– Я врастающий, – буркнул Рябинин.
Васин слушал известную эстрадную песню, одну из тех, которую поют все и везде ровно одну неделю. Моцарта уже не было, – шел концерт по заявкам.
– Не повышают, – сказал Рябинин то, чего от него ждали.
– А почему? У вас, наверное, трудный характер? – оживился зональный прокурор.
Это почему же трудный? Из-за шутки "Я врастающий"?
– Да, неважный, – горестно согласился Рябинин.
Андрей Дмитриевич облегченно улыбнулся. Крупный, большеголовый человек с плечами штангиста незримо обвис, как подтаял. И глаза, которые теперь ничего не силились понять, – уже все понято, – потеряли философскую глубину. Рябинину вдруг показалось, что Васин похож на цветной телевизор, у которого вынули все электронное нутро и вместо экрана вставили двухпрограммные глаза.
И промелькнуло, исчезая…
…Глупый человек в конечном счете всегда плохой…
– Беспалов вас хвалит. Но вы недостаточно активны. Не ведете никакой общественной работы, нигде не учитесь…
– Времени нет, – вяло ответил Рябинин, хотя были у него и другие ответы.
– Времени нет? – удивился прокурор. – У меня тоже нет, но я работаю в местном комитете, редактирую стенную газету, выступаю с правовыми лекциями…
Теперь концерт слушал Рябинин. Кто-то заказал модную песню, и певцы запели ее вдруг сильными естественными голосами, отчего звучала она неожиданно и свежо, потому что в мужской песне давно не хватает мужчины, а в женской – женственности.
– Кроме общественной работы я занимаюсь на курсах английского языка для сдачи кандидатского минимума…
В свое время Рябинин поразился, узнав, что самый мирный разговор, даже двух приятелей, есть скрытая борьба. Потом он убеждался в этом не раз; потом он пришел к мысли, что борьба идет за руководство в разговоре, за право говорить. Побежденный слушает. Но он и не боролся – он сразу начал слушать прокурора, который стал победителем без борьбы, по должности.
И промелькнуло, исчезая…
…Если один все время говорит, а второй все время слушает, то хороший человек тот, второй, который слушает…
Рябинину вдруг почудилось, как оттуда, из угла, из приемника, вырвалось что-то жуткое, почти мистическое, которое он еще не понял разумом, но уже тихо содрогнулся телом, и одновременно с этим пониманием он услышал слова диктора: "По заявке много лет проработавшей за прилавком Веры Михайловны Пленниковой мы включаем в программу старинный романс "Не уезжай ты, мой голубчик". Слушайте, Вера Михайловна, свое любимое произведение".