Арес опускает свой клинок, все еще свирепо глядя на Эметрию, будто мог уничтожить ее одним взглядом.
— Ничего, что касается вас, Генерал. Небольшое разногласие.
Она щурит свои стальные глаза.
— Не соглашайтесь со словами, а не с оружием, хотя вы не можете свести на нет удар ни тем, ни другим. Эметрия, я думала, ты мудрее.
— Временное отсутствие здравого смысла.
— Лучше бы это было так. Королеве нужны вы оба. И, кто-нибудь, разбудите Лорда Аида.
— Я пойду… — начала Эметрия.
— Нет. Отправьте смертную. Должна же она хоть на что-то годиться.
Они буквально выбегают из комнаты. Эметрия бросает беглый взгляд в мою сторону, прежде чем исчезнуть за красивой золотой дверью в конце коридора, интересно, что это должно значить. Ее взгляд преследует меня.
Я возвращаюсь в комнату Аида. Он уже одет и обут, но не смотрит мне в глаза.
— Ты нужен Зере, — говорю я ему.
При этих словах он поднимает глаза.
— Она говорила с тобой?
— Нет. Афина.
— Очень хорошо, — он направляется к двери.
— Аид?
— Да?
Я не знаю, что сказать, лишь чувствую это странное желание удержать его, ради себя или ради него, не уверена.
— Ничего, — коротко отвечаю я. — Поговорим позже.
Я возвращаюсь в свою комнату и принимаю ванну, погружаясь в воду и натирая кожу до скрипа. Она вся в грязи, копоти и пятнах крови. Я поливаю сверху мутную воду и ополаскиваю ее.
Вся мокрая, я заползаю в постель. Хочется плакать, но я слишком измучена или ранена, и просто не могу.
Я хочу вернуться домой. Любая часть мира, когда-либо бывшая для меня прекрасной, теперь стерта и заменена звуками криков и воспоминаниями о той комнате, полной крови и огня, и насмешками Ареса, когда он возвышался надо мной.
Этот мир не прекрасен, и я не являюсь его частью.
Не знаю, как долго, но я сижу, дрожа в своих простынях. Тело кажется холодным и не совсем моим.
Проходит много времени, прежде чем раздается стук в мою дверь.
— Войдите.
Это Аид.
— Теперь все ушли. Снова только мы.
В груди разливается облегчение.
— Они знают, кто…
— Афина начнет расследование. Они хотят, чтобы я удвоил свои силы здесь, внизу, на случай, если это было нападение на меня. Зера вела себя совершенно обеспокоенно, но потом предложила Аресу одолжить его силы. Я вежливо отказался.
— Думаю, это было тяжело.
Он не улыбается и не смотрит на меня.
— Прошлой ночью…
— Если ты чувствуешь себя некомфортно из-за чего-то из этого, не нужно.
— У смертных это когда-нибудь срабатывает? Просто сказать им не чувствовать что-то?
— А что работает у фэйри?
Он делает паузу, нахмурив брови.
— Обмен. Твоя слабость за мою слабость.
— Кошмары — это не слабость.
— Тогда секрет.
Я вздыхаю, но жестом прошу его подойти ближе. Аид закрывает дверь, но стоит рядом с ней, будто в любую минуту готов бежать.
Полагаю, я могла бы просто рассказать ему о том, что чувствовала прошлой ночью или сегодня утром. Могла бы сказать ему, что мне страшно, и я ненавижу себя за это. Но я не хочу, чтобы он это знал. Не хочу, чтобы он думал, что я виню его. Не хочу говорить ему правду, которая может ранить.
Он заслуживает чего-то личного, чего-то глубокого.
Есть кое-что, о чем я никому не говорила, рассказывала обрывки семье и Либби, но никогда всю, голую, болезненную правду. Это не похоже на Папу или Элис. Это нечто большее, чем один момент, одна ошибка. Это боль, сокрытая в глубине души.
— Я никогда не видела свою мать, — начинаю я, задаваясь вопросом, какую часть истории он уже расшифровал из наших предыдущих бесед. — На самом деле, я вообще мало что о ней знаю. Это правда необычно для смертного. Она оставила меня с отцом, когда мне было несколько недель, и больше никогда не навещала. Не знаю, что творилось у нее в голове, и, вероятно, никогда не узнаю, но, каким бы замечательным ни был мой отец, я не переставала надеяться, что она вернется за мной, — я остановилась, делая осторожный вдох. Это та часть, которую я ненавижу, та часть, которую я не рассказывала. — В детстве я была очень конкурентной. Старалась во всем быть лучшей, потому что, если она вернется, я хотела быть идеальной дочерью. Не хотела давать ей причин не желать меня.
Я сглатываю, не решаясь встретиться с ним взглядом, но чувствую, как его глаза пристально на меня смотрят. Ненавижу то, что хочу кого-то, кто, возможно, не хочет меня. Ненавижу, что Папы недостаточно.
И все же остается крошечная часть меня, которая задается вопросом: будь я лучше, может, она пришла бы за мной?
Я знаю, что мир устроен не так, что нет никакого большого колеса кармы, что ничто из того, что могла бы сделать, не вернет ее обратно, но рана все еще есть. Я сама перевязывала ее слой за слоем, но иногда она кровоточит.
— Я предполагаю, что ты прошел через худшее и думаешь, что я глупая, — шепчу я, слезы щиплют глаза.
— Я не думаю, что ты глупая, — говорит Аид, появляясь рядом со мной. — Я никогда бы так не подумал.
— Это никогда не проходит, да? Желание произвести впечатление на своих родителей? Даже если они тебя не заслуживают.
— Нет, не проходит.
Я думаю об одобрительном кивке, которым наградила его Зера, когда он плюнул в фэйри, которого мучил его брат, и задаюсь вопросом, сколько еще подобных моментов было в его прошлом. Интересно, когда он решил не быть таким, а быть человеком, который утешает заблудшие души и складывает бумажные цветы для смертных гостей? Интересно, одобрила бы моя мать то, каким человеком я становлюсь? Интересно, одобрила бы я?
На свой тринадцатый день рождения в глубине души я ждала, что она придет, еще долго после того, как Либби и другие мои друзья покинули пиццерию, которую мы забронировали на день, и мы с папой отправились обратно в квартиру к тете Имоджен. В тот день, в годовщину того дня, когда мы расстались, я всегда больше всего думала о своей матери. Каким было мое рождение? Что она почувствовала, впервые взяв меня на руки? Любовь, или страх, или какое-то великое смешение того и другого? Были ли мы одни? Была ли она напугана?
Каждый год я задавалась этими вопросами, они становились все более и более сложными, но ни один из них не был таким сложным, как в тот год. Это был мой тринадцатый день рождения.
Я ничего не говорила Папе или Имоджен, но, думаю, они знали. Я открыла стопку поздравительных писем на кухонном столе, но остановилась на полпути, потому что с абсолютной уверенностью знала, что открытки от моей матери так нет.
Я начала плакать, и не могла вынести слез перед папой, который сделал так много, чтобы этот день был таким замечательным, и который заслуживал гораздо большего, чем дочь, которой его было недостаточно. Это разозлило меня больше, чем когда-либо. Я злюсь на себя за то, что не была сильнее или благодарнее, и злюсь на свою мать за то, что она исчезла, не сказав ни слова, и заставила меня чувствовать себя так в первую очередь.
Думаю, в тот момент я впервые ее возненавидела.
Я вскочила со своего места, давясь слезами, чувствуя, что меня вот-вот вырвет от их силы. Я побежала в свою комнату, бросилась на кровать и зарылась головой в подушки, чтобы закричать.
Ко мне подошла тетя Имоджен, погладила меня по спине и волосам. Когда рыдания немного стихли, она сделала обычное: напомнила мне, что моя семья любит меня, что они всегда будут рядом, что у моей матери, должно быть, была веская причина и т. д. и т. п.
Затем, крепко положив руку мне на плечо, она сказала: " Мы — нечто большее, чем то, что люди с нами делают. Мы намного большее, чем то, что другие заставляют нас чувствовать.
Она вручила мне только что доставленный подарок — прекрасно иллюстрированный экземпляр «Питера Пэна», который вновь пробудил во мне опасную надежду.
Если подумать, то, вероятно, все это устроила тетя Имоджен. Не совсем ложь. Или добрый человек, если такой был.
— Сефи? — Аид касается моего плеча. — Все в порядке?
Я прислоняюсь к нему. Он него веет теплом, чем-то тихим и прочным в этом мире, который сейчас не имеет большого смысла.
— Прошлая ночь была ужасной, — говорю я ему. — Я думала, со мной все в порядке, но теперь я так не думаю. А должна быть, ведь я не ранена, и ты не ранен, и никто не умер, но я была так, так напугана, и я…
И я в ужасе. В ужасе от твоего брата и того, что начинаю к тебе чувствовать, я в ужасе от возвращения домой и необходимости быть Старой Сефи. Я скучаю по своему отцу и, думаю, ненавижу свою мать. И себя немного за то, что не была храбрее или сильнее.
Аид притягивает меня а свои объятия, когда я растворяюсь в шумных, гортанных рыданиях, из разряда тех, что обрушиваются на твою грудь, раздувая твои щеки и глаза. Тех рыданий, от которых чувствуешь, что вот-вот сломаешься.
Но по мне не пробегают трещины. Он удерживает меня, крепко прижимая к своей груди.
В конце концов, рыдания стихают. Он протягивает мне носовой платок, призывает себе новую рубашку взамен промокшей от соплей, в которую я превратила его старую, и ничего не говорит.
Я вытираю глаза, желая быть в коконе его объятий.
— А теперь скажи мне кое-что.
— Ты уже…
— Я знаю, что тебе снятся кошмары. Не знаю, о чем. И тебе не нужно мне ничего рассказывать. Но я хочу знать, что происходит между тобой, твоей матерью и братом. Кажется, он намекал… что хочет что-то у тебя отобрать.
Аид вздыхает, полу изнуренный, полу облегченный.
— Моя мать зачала Ареса сто пятьдесят лет назад. Он также сын предыдущего Аида. Она готовила его к этой роли. Не думаю, что она планировала иметь еще одного ребенка, особенно с ним, но он, по-видимому, «магнетически притягательным».
— Как жаль, что это не передается по наследству…
Он не смеется.
— Не думаю, что она родила бы меня, но поскольку дети фэйри так редки — незаконно прерывать их рождение или скрывать их после рождения.
— Да, для нее это отстой, но, очевидно, я очень рада, что ты здесь.
Над этим он тоже не смеется.
— Моя мать не совсем понимала, что со мной делать. Она очень любит планировать, и я не вписывался ни в один из ее планов. Мое детство было не особо счастливым.