Глава 8
Глава 8
Дни идут. Темнота все еще цепляется за стены, но на сердце почему-то становится легче. Я погружаюсь в непривычную рутину, рассеивая свою скуку бесконечными поделками, многочисленными неудачными попытками научить Пандору делать трюки и и ужинами, на приготовление которых уходит слишком много времени. Аид, похоже, не избегает меня так, как раньше, но все равно редко бывает рядом.
Иногда по вечерам я оставляю ему ужин на столе, уверенная, что он сможет разогреть его с помощью магии, и просыпаюсь с благодарственными записками, сложенными в разные формы.
Я вешаю их над своей кроватью рядом с хрупкими тюльпанами, розами и нарциссами.
Мы плавно скользим в декабрь. Папа, наверное, уже поставил елку и завернул первый подарок. Каждый год мы ходили в Зимнюю Страну Чудес в Гайд-парке. Он заказывал пиво, а я — ужасно дорогую немецкую колбасу. Мы вместе катались на карусели, сколько бы мне ни было лет.
Но не в этом году.
Будет ли он вообще ставить елку? Или он делал это только ради меня? Будет ли он украшать ее, задаваясь вопросом, почему его одолевает беспокойство? Что может прийти ему в голову, когда меня не окажется рядом на Рождество?
Я подумываю о том, чтобы попросить у Аида рождественские украшения, чтобы смягчить немного тьму этого места и внутри меня, но не делаю этого. Это кажется ребячливым, гдупым и бессмысленным. Несколько огоньков мне не помогут.
Но однажды утром, когда он спрашивает, все ли со мной в порядке, я говорю ему, что скучаю по небу.
Он улыбается, протягивает мне руку и ведет обратно в мою комнату. Я ощущаю мягкость его пальцев и шероховатость моих, истертых бесконечными поделками и чрезмерной уборкой.
Он высвобождает руки и взмахивает ими к потолку. Белая штукатурка осыпается, открывая пробивающийся сквозь облака рассвет. Солнце кажется мне почти настоящим.
— Лучше? — спрашивает он.
— Потрясающе.
— Почему бы тебе не сделать так везде?
— Может быть, мне нравится темнота.
— «Может быть» так же плохо, как и «возможно». Я знаю, что ты лжешь.
Он фыркает.
— Отлично. У меня есть репутация, которую нужно поддерживать. У Лорда Ночи не может быть солнечного света и радуги на потолке.
— Если бы я была королевой ада, у меня повсюду были бы цветы. Это бы удивляло людей. И я бы выглядела так же хорошо, как пирог, но была бы крутой на поле боя.
— Хотел бы я на это посмотреть.
— На что именно?
На это у него не было ответа.
— Я останусь со своими перьями и чешуей.
— По крайней мере, ты остановился на черепах.
— Ты еще не видела мою дверь?
Я смеюсь, и он тоже улыбается. На балу я решила, что он из тех, кто вечно ухмыляется, но здесь это совсем не так. Его губы кажутся странно печальными, когда окрашены улыбкой. У него лицо человека, не привыкшего слишком уж часто это делать.
— В любом случае, — оживленно говорит он, — мне нужно быть на патруле. Полагаю, увидимся позже.
— Во сколько ты вернешься?
Он остановился на полпути к двери. И я понимаю, как, должно быть, прозвучали мои слова.
— Я имею в виду, это не значит, что ты мне нравишься, просто здесь немного скучновато.
— А я не нравлюсь? — говорит он с плутовской ухмылкой.
— Нет. Ты — много какой, но не скучный.
Он делает шаг ближе.
— И какой же я, скажи на милость?
— Кроме того, что невероятно раздражающий?
Он поднимает бровь.
— Я, правда, так раздражаю?
— Возможно.
Его улыбка замирает между лукавой и мягкой, и мне не нравится, как она забирается мне под кожу, не нравится вообще замечать что-либо на его губах.
— Я вернусь около семи, — говорит он, неловко близко. — Не жди.
— И не мечтай.
Только я, конечно, жду.
Я не отсчитываю часы до его прибытия, но мой взгляд то и дело скользит к часам, всякий раз, как я осознаю тишину, их тиканье становится невыносимо громким.
Я отвлекаю себя, делая заметки о ботанических свойствах различных волшебных растений, и брожу по саду в поисках их. У меня нет возможности отличить иллюзии от реальных, но позволяет мне отвлечься, а это все, чего я хочу.
Я должна спросить у Аида, что реально, а что нет. Должна спросить, могу ли я растить здесь что-то.
Перестань о нем думать, Сефи.
Но о чем еще здесь думать?
Я стараюсь не раздражаться, когда проходит седьмой час, а его все нет. Я ухожу в свою комнату и вяжу там очень плохую шляпу. Она так плоха, что я решаю, что не усну, пока не приготовлю что-нибудь приличное, поэтому начинаю все сначала.
Уже поздно, когда я слышу, как открывается дверь.
Я не планирую идти туда. Я наконец устала, и у меня нет веской причины говорить с ним, но потом я слышу, как он спотыкается и ругается себе под нос.
Я просто проверю, все ли с ним в порядке.
Я открываю дверь. Аид моргает, глядя на меня.
— Прости, я не хотел тебя будить. Знаю, что уже поздно. Нарвался на мелкую мерзкую шайку воров.
Он держится за бок, его дублет мокрый. К пальцам прилипла краска.
— У тебя кровь.
— Бывало и похуже.
— Позволь помочь тебе… — я двигаюсь к нему, но он отступает на несколько дюймов.
— Тебя это не касается. Пусть останется так.
— Но…
— Не надо…
Я бью его в живот. Он издает низкий вой.
— Будь ты проклята, женщина!
— Ты ранен. Возможно, сильно. Дай мне посмотреть!
— Почему тебя вообще это волнует?
— Эм, потому, что я не ужасный человек?
— Ты… — его речь обрывается, когда он ловит мой взгляд. — Конечно, нет, — говорит он так, словно эти слова причиняют ему большую боль, чем рана. Он приваливается к стене, откидываясь на нее. Я ныряю под его руку.
— Еще какие-нибудь жалобы?
— Нет, — говорит он низким голосом.
Я тащу его по коридору и останавливаюсь у двери, пока он рассеивает магию, запирающую ее. Втаскиваю его внутрь. Темное, размытое пятно поднимается мне навстречу, сопровождаемое низким, хриплым рычанием.
— Тихо, Флаффи, — рычит Аид, но, тем не менее, тянет руку к псам. Они издают низкий стон. — Со мной все в порядке. Только не рычите на Персефону, ладно? Она нам нравится.
Я чувствую покалывание на щеках и поначалу радуюсь отсутствию света, пока не вспоминаю, что он, возможно, все равно видит. — Э-э, побольше света, пожалуйста.
Мрак рассеивается, но лишь слегка. Он цепляется за каждый темный предмет мебели и красную бархатную драпировку. Комната выглядит так, словно ее нарисовали по мотивам готического романа: декоративное дерево, плюшевые ткани и стены из витражного стекла. На нем изображены сцены, наверное, довольно обычные для фэйцев: дикая охота, олени, золотые кубки и короны из шипов и роз. Если не считать декораций и стопки книг у кровати, это скучная комната, холодная, несмотря на вкрапления малинового и полуночного. Ничего теплого, ничего личного.
— Хм, — протягиваю я, — мне действительно нужно выяснить имя твоего дизайнера.
— Серьезно?
— Нет.
Он правда не привык к тому, что люди могут лгать. Я опускаю его на кровать и убираю его руку. Он вздрагивает, напрягаясь под моими пальцами.
— Я не причиню тебе боли.
— Не этого я боюсь.
Я не могу четко разглядеть рану сквозь ткань, поэтому растегиваю его дублет, стаскиваю с плеч и бросаю на пол. Следующая на очереди рубашка.
Он сидит на кровати полуобнаженный, словно раненый бог, стройные формы его груди совершенны, как у скульптуры.
— Вау, — с трудом вырывается у меня.
Аид удивленно приподнимает бровь, и я понимаю, что сказала.
— Ты ужасно бледный, — добавляю я.
Его улыбка исчезает.
— Ты и сама довольно бледна.
— Да, но я по-английски бледно-розовая. Ты же никогда-не-видевший-солнца бледный вампир.
Я опускаю ту часть, что его кожа сияет, как алебастр, и гладкая, как фарфор. Не думаю, что ему нужны мои комплименты.
Интересно, если доля правды в том, что он никогда-раньше-не-выдевший-солнца? Как часто он посещает верхний мир?
Почему меня это волнует?
Я снова обращаю свое внимание на рану. Четкий, длинный порез сбоку живота, все еще сильно кровоточащий.
— Думаю, нужно зашить, — говорю я ему.
Он фыркает.
— Я должен стать твоей свиной тушей?
— Если не хочешь остаться с уроддивым шрамом… — или истечь кровью, хотя не уверена, что это возможно.
— Я слишком красивый, чтобы ко мне прилагалось слово «уродливый».
— Тогда…
— Мне не нужны швы. Мы очень быстро исцеляемся. Просто убери кровь. Скоро она начнет свертываться.
Он щелкает пальцами, и в воздухе над ним появляется пузырек. Он неуклюже пытается поймать его, ругаясь, когда тот выскальзывает. Я подхватываю его прежде, чем он падает на пол.
— Хорошие рефлексы, — говорит он.
— Лето очень неудачных спаррингов с Либби, — я откупориваю флакон. — Что это?
— Герметик. Он тоже поможет очистить.
Я высвобождаю ткань из его пальцев, обильно нанося раствор на рану.
— Болит где-нибудь еще?
Он хватает бутылку с прикроватного столика, проглатывая его практически на одном дыхании.
— Не напивайся, чтобы скрыть боль!
— Почему нет? Ты пробовала?
— Я… нет.
Я протягивает мне бутылку.
— Я не пью.
Он пожимает плечами, мнова опрокидывая ее.
— Это, правда, ужасная идея.
— Это восхитительная идея.
Он допивает остатки и щелкает пальцами, убирая бутылку.
— Как это работает? — спрашиваю я его. — Как ты призываешь и убираешь все?
— Я не могу взять что-то из ниоткуда, — объясняет он. — Все, что я призываю, уже где-то существует.
— Ты крадешь это?
— Некоторые из нас крадут, — признает он. — Что касается меня, я беру только оттуда, где не хватятся искать пропавшее. Коробки на складе. Забытый винный погреб.
— Все равно воруешь.
— Ох, простите, Мисс Всевысшая-и-Всемогущая, предлагаешь, чтобы я голодал?
— В последний раз, когда я проверяла, выяснилось, что нельзя умереть с голоду от недостатка вина.
— Ты явно никогда раньше не пробовала отличного вина…
Я продолжаю промокать рану, кровь уже покрывается коркой на его идеальной, фарфоровой коже. Крапинки чего-то черноватого обрамляют край.
— Ай! — шипит он. — Будь нежней.
— Ох, извини, я приняла тебя за кого-то сильного.
— Оскорбляешь Лорда Ночи?
— А получается?