— Я проведу все… все свои днт с тобой… если… если ты захочешь… этого.

— Очень хочу этого, — говорю я ему. А затем, надеясь, что он поймет:

— Я, правда, очень хочу тебя.

Я целую его в лоб, но прикосновение его кожи посылает через мои губы резкий взрыв холода, отдающийся в груди.

— Извини, — тянет он, видя выражение моего лицо. — Сейчас я не самый приятный.

— Это как-то отличается от обычного?

— Я действительно тебе нравлюсь…

— Ты знаешь, что нравишься мне. Я…

Но он снова отключился и не просыпается, когда я зову его. Я вынуждена наблюдать за медленным вздыманием и ниспаданием его груди, окаменев от страха, что любое движение может стать последним.

Он ведь знает, что нравится мне, верно?

На самом деле, он ведь не собирается умирать, да?

Раздается стук в дверь. Псы лают. Я вскакиваю с кровати, бегу по коридору и обнаруживаю Эметрию, покрасневшую и с белыми глазами.

— Что случилось? — спрашивает она.

Я разрыдалась.

Эметрия влетает в холл, дверь с грохотом за ней захлопывается. Она обхватывает мое лицо, проверяя, нет ли ран, поднимает руки, которые все еще покрыты кровью гоблина.

— Не со мной, с Аидом, — лепечу я. — Думаю, он умирает.

Эметрия бледнеет.

— Что?

Я отстраняюсь от нее, возвращаясь в его комнату.

— Он был чем-то ранен, — спешу я. — Не знаю, чем. Он сказал, что рана отравлена. Мы пытались воспользоваться противоядием, но оно не остановило кровотечение…

Эметрия присаживается рядом с ним на корточки, осматривает брошенный флакон и срывает с его раны свободную повязку. Он стонет, еще не совсем проснувшись.

Псы рычат, но она огрызается в ответ. Они мгновенно замолкают.

— Ты наложила на него швы, — говорит она.

— Я не смогла придумать другого способа остановить кровь. Это… это было неправильно?

Она смотрит на меня снизу вверх.

— Ты остановила его кровотечение, — говорит она, — но, думаю, мне нужно снова открыть рану.

— Что? Зачем?

Она прикладывает к ране пальцы, вытаскивая длинный тонкий предмет из корзины на сгибе руки. Она прикладывает к нему ухо, вслушиваясь в его тело.

— Внутри все еще есть осколок, — заключает она. — Вот почему он не может должным образом исцелиться. Осколок отравляет его, замораживает до…

— До смерти?

Едва заметный кивок.

— Нужно действовать быстро.

Она начинает раскладывать свои инструменты. Глаза Аида распахиваются.

— Эметрия, — говорит он, полу шокированный, полу испуганный. — Что ты…

— Я послала за ней, — объясняю я. — Она здесь, чтобы помочь тебе.

— Ты… ты не должна… Я не хочу, чтобы она здесь была…

— А я не хочу, чтобы ты умер, так что смирись!

Аид ничего на это не говорит, но его глаза расширяются, когда он видит, как Эметрия поднимает заостренный конец своего посоха.

— Нет, — бормочет он, — нет, нет, пожалуйста…

— Это для того, чтобы прорезать поверхность, — говорит она. — Только поверхность…

— Нет, пожалуйста, не надо…

— Я сделаю так быстро, как только смогу, — уверяет его Эметрия. — Я не хочу причинять тебе больше боли, чем нужно…

— Нет…

— Луливер, послушай. Я не хочу причинить тебе боль. Я делаю это, чтобы помочь тебе. Я здесь, чтобы помочь тебе. Возьмись покрепче за руку Сефи и потерпи еще немного.

Аид расслабляется, совсем немного, и я проскальзываю ему за спину, беря обе его руки в свои. Он прижимается ко мне, но когда Эметрия прикладывает лезвие к его ране, плоть начинает шипеть, и этого недостаточно. Он почти раздавливает мои пальцы, и я практически кричу под его напором.

Я и не знала, что люди могут так кричать.

— Луливер, смотри на меня, — отчаянно шепчу я, мой голос хрипит. — Смотри на меня, если можешь. Не думай о том, что она делает. Думай обо мне. Я могу быть голой, если тебе так нравится. Или ты можешь просто подумать о нас, свернувшихся калачиком в конце дня. Думай… думай о дожде. О звуке, который он издает, стуча по крыше. Думай о закатах и звездах. Думай о… думай о…

Эметрия вставила пару щипцов в рану Аида. Он дрожит от ее касаний, но не кричит.

Я не могу подобрать новых слов, поэтому начинаю петь что-то. Какую-то старую песенку, первое, что приходит на ум.

— Из тебя… правда, не выйдет великой певицы.

— О, заткнись.

— Не останавливайся.

На подносе Эметрии что-то звенит.

— Я поняла, — говорит она, глядя на нас. Она обильно наносит на рану что-то густое и маслянистое. От нее идет пар, но, кажется, это не плохо. Рана начинает затягиваться сама по себе. Она вытирает лоб тыльной стороной ладони, оставляя на нем пятно крови. Его крови.

Аид откидывается на подушки.

Из ее пальцев струится белый свет, соединяя мышцы и кожу. Рана заживает не полностью, не совсем, но выглядит так, будто все произошло несколько дней или даже недель назад. Она заканчивает его перевязывать и убирает беспорядок, проверяет его пульс и отсчитывает что-то еще с помощью странного прибора, который я не узнаю. Она вздыхает, отпуская его запястье, и идет в ванную, чтобы вымыть руки.

— Теперь с ним все будет в порядке? — спрашиваю я с кровати.

Она не отвечает.

Я выбираюсь из-за его спины, направляясь к ней.

— С ним все будет в порядке?

Эметрия спускает воду из раковины.

— Не знаю. Его организм все еще борется с остатками яда. Для этого я, вероятно, смогу что-нибудь найти, но он также потерял много крови.

— Но он может исцелиться, верно? Так устроены фэйри.

Эметрия сглатывает.

— Чтобы исцеляться, нам нужна наша кровь. Это наша энергия.

— Вы можете сделать что-то вроде… переливания крови?

Она смотрит вниз.

— Не с моей кровью, — говорит она. — Или твоей. Кровь фэйри отличается от человеческой. Это должен быть родственник.

Я бледнею.

— Зера или Арес никогда…

— Нет, я не верю, что Зера сделает это, — говорит Эметрия, ее челюсть напряглась. — Не знаю, как она объяснит отказ двору, но она найдет способ. Однако Арес… он может.

— Он ненавидит его.

— Он завидует ему, как бы глупо и тупо это ни было. Но я верю, что он все еще видит в нем брата, — она делает паузу. — Не уверена, что у нас есть большой выбор.

— Он возненавидит нас за это.

— Он уже ненавидит меня, и, по крайней мере, он будет жив, чтобы ненавидеть меня еще больше. Я заплачу эту цену, — она поворачивается ко мне лицом. — А ты?

— Все, что угодно, — говорю я после паузы. — Я сделаю все, что потребуется.

Она качает головой.

— Когда смертные так говорят, это мало что значит, но ладно, — она выходит из ванной, направляясь к своим корзине и посоху. Ставит пузырек с голубой жидкостью на прикроватный столик.

— Дай ему это, если он проснется. Я вернусь, как только смогу. Оставайся с ним.

— Даже если могла бы пойти куда угодно — не стала бы.

Она замирает.

— Думаю, ты подразумеваешь именно то, что говоришь. Если бы ты могла пойти домой прямо сейчас и не навлекать на себя гнев Зеры, ты бы этого не сделала, верно? Почему? Разве ты не хочешь вернуться домой?

— Да, — честно говорю я. — Но я не могу оставить его. Не так.

Никогда.

Она кивает, выходя из комнаты, и я снова подползаю к нему. Он уже не такой холодный, как раньше, но это не приносит мне особого утешения. Я прижимаюсь к его груди, пытаясь притвориться, что он удерживает меня.

Впервые за долгое время мне снится папа. Снится моя старая кровать, и его огромные руки гладят мои волосы, говоря мне, что все хорошо. Я поддаюсь детскому желанию броситься в его объятия и разрыдаться. Я задыхаюсь под тяжестью мира, задыхаюсь от запаха его джемпера, от знакомого аромата несвежего кофе и старой бумаги.

Я снова просыпаюсь от неистового стука в дверь. Бегу по коридору, чтобы ответить, и нахожу Эметрию с Аресом. Интересно, сколько времени потребовалось, чтобы убедить его?

Он улыбается.

— Смертная, — говорит он. — Эметрия сказала, что мой брат на пороге смерти. Ты собираешься пригласить нас войти?

Я отступаю назад, позволяя им войти и обходя их стороной. Арес очень мало говорит, когда мы приходим а комнату Аида, хотя выражение его лица на мгновение меняется.

— Кровь, говоришь?

Эметрия кивает.

— И что я от этого получу?

— Твой единственный брат вернется к полному здравию?

Он фыркает.

— Я хочу услугу. От тебя, — он кивает на нее, — и от тебя.

— Меня? — вздрагиваю я. — Я — смертная. Я ничего не могу для тебя сделать, и ты не можешь заставить меня это сделать…

— Но я все равно хотел бы ее иметь, — говорит он. — Среди вашего вида все еще есть честь, верно?

— Хорошо, — отрезает Эметрия. — Персефона?

Я поджимаю губы.

— Одна услуга, — соглашаюсь я, надеясь отказать ему, но зная, что все равно дам ему что угодно.

Арес ухмыляется и подтаскивает стул к своему брату. Он расстегивает рубашку. Эметрия откидывает одеяло и переворачивает Аида. Она берет длинный серебряный предмет, нечто среднее между ножом и ручкой, и рисует у него на спине.

Улыбка Ареса меркнет, когда взгляд останавливается на татуировке. Нет, не на татуировке. На старые раны под ней. Он смотрит на Эметрию, но та не встречается с ним взглядом.

Шрамы удивляют его. Он не знал о них. Что значит — не он их оставил.

Эметрия заканчивает выводить узор на спине Аида и рисует аналогичный символ на груди Ареса. Она прикладывает ладони к обоим, образуя между ними связь. Арес стонет, все сильнее, когда под ее ладонями вспыхивает свет, вытягивая что-то из него в Аида.

Это занимает больше времени, чем ожидалось, но, в конце концов, все заканчивается.

— Передохни минутку, — говорит она ему. — Я найду тебе что-нибудь, чтобы зарядиться энергией.

Она покидает комнату.

— Итак, — Арес поворачивается ко мне, — я не мог не заметить, что ты не очарована и не используешь эту возможность, чтобы сбежать. Что это значит? Мой брат так сильно тебя сломал, что теперь ты как прирученный питомец?

Псы рычат на это замечание.

— Не то чтобы в этом было что-то плохое, — добавляет он.

— Я не собираюсь перед тобой оправдываться.

— Поступай, как знаешь. Мне никогда не понять смертных.

— Так же, как мне не понять вас.

— Фэйри? — он поднимает черную бровь. — Или меня в частности?

— Не согласись я на эту услугу, ты бы позволил ему умереть.