—  Это что-то особенное. Я знала. Но не я не знала, что знала. Пока она, —  Далли с каким-то удивлением кивнула, —  не пришла за мной?

 Резиденция Зомбини, которую Далли узнала по своему уже потрепанному экземпляру «Иллюстрированного еженедельника Дишфорта», оказалась просторной «французской квартирой» в недавно построенном здании на верхнем Бродвее, Лука выбрал его за сходство с дворцом Питти во Флоренции, Италия, и называл grattacielo или небоскребом, поскольку здание было двенадцатиэтажным. Комнаты, кажется, были разбиты на квадраты, нашпигованные автоматами людей и животных в собранном и разобранном виде, шкафами для исчезновения, столами, парящими в воздухе, и другим инвентарем для фокусов, здесь были автоматы Девенпорта с черной каймой вокруг глаз на мрачных лицах, в беспорядке лежали отрезы прекрасного угольно-черного бархата и пестрого глазета с восточными мотивами, зеркала, кристаллы, пневматические насосы и клапаны, электромагниты, рупоры, никогда не пустеющие бутылки и самовоспламеняющиеся свечи, пианолы, проекторы движущихся изображений, ножи, мечи, револьверы и пушки, а сверху еще клетка с белыми голубями...

—  Что называется —  дом фокусника, —  сказала Бриа, показывавшая ей квартиру.

Она была прямиком с какого-то утренника, в красном усыпанном блестками костюме метательницы ножей, ей удавалось походить на монахиню, не чуждую озорства, насколько того требовала ситуация. Она ассиметрично скалила зубы в сторону Далли, Далли думала, что это что-то значит, но не могла расшифровать послание.

В целом она сочла своих новообретенных сводных братьев и сестер сведущими и тактичными детьми, но жить вместе с ними было абсолютно невозможно. Старшие работали на сцене с родителями, ходили в школу, работали на полставки в даунтауне и были столь же склонны терзать ковер головами друг друга, сколь и сидеть мирно субботним утром друг у друга на коленях и читать в Журнале «Маленького Немо». У них были и более отвратительные привычки, например, они пили воду из тающего морозильника. Настоящие малыши, Доминик, Лючия и младенец Кончетта, жили в веселом хаосе кукол и кукольной мебели, катящихся игрушек с колокольчиками, барабанов, пушек и раскрасок, ярких плевательниц из майолики и пустых флаконов от касторки Флетчера.

Далли не пробыла в доме еще и десяти минут, как с ней заговорили Нунци и Чичи.

—   Хотите разменять двадцать пять центов? — спросил Чичи.

  —  Конечно.

  — Две монеты по десять центов и один пятицентовик, окей?

Она увидела, что Нунци вращает глазами, и когда посмотрела на ладонь, вполне предсказуемо, Чичи, успел всучить ей три десятицентовика, добавив небольшой бонус.

—   Неплохо, —  сказала Далли, — но взгляни на этот четвертак.

—   Подождите, где? Я только...

— Хехе, — Далли перекатывала монету между пальцев, совершила несколько пассов и, наконец, протянула ее под нос Чичи.

—  Эй, как насчет трюка с Индейской веревкой, — объявил Нунци, доставая из кармана кусок веревки и огромные ножницы, пока они с Чичи хором напевали знакомую тему из оперы «Силы судьбы», завязали на веревке сложную петлю, разрезали ее на несколько кусков, помахали шелковой тканью, и веревка вернулась в свой первозданный вид, как новенькая.

Восприняв это как нечто обычное,

— Отлично, согласна, —  сказала Далли, —  но подождите, я думала, Трюк с Индейской веревкой —  это когда вы карабкаетесь по длинной свободно висящей веревке, пока не исчезнете без следа.

— Нет, —  сказал Чичи, —  то «Трюк с Индейской веревкой», а это «Трюк Индейская веревка», видишь, мы купили эту веревку в Бауэри у индейца. Так что это Индейская веревка, видишь...

 —   Она это понимает, кретино, —  брат хлопнул его по голове.

Вползла Кончетта, заметила Чичи и подняла на него глаза, сияющие и полные надежды.

— А, маленькая Концертина! —  воскликнул Чичи, поднял сестру и сделал вид, что играет на ней, как на гармошке, и поет песню из обширного репертуара Луиджи Денца, а младенец тем временем подхрюкивал и вовсе не пытался вырваться.

 Далли когда-то представляла: если она снова найдет когда-нибудь Эрлис, она просто разучится дышать или что-то в таком роде. Но, попав в семейный хаос почти без суеты, как дружелюбная незнакомка, она только искала возможность внимательно рассмотреть их обеих — Эрлис, когда было незаметно, что она смотрит, а потом себя в одном из зеркал, стоявших или висевших повсюду в этих комнатах, она искала сходство.

 Даже без театральных туфель Эрлис была выше Луки Зомбини, ее светлые волосы затянуты в «пучок Психеи», из которого торчали непослушные пряди, сегодня они рвались на свободу. Далли считала: то, как женщина в своем разнообразии вариантов Аккуратности справляется с беспорядком волос, может предоставить ключ к другим чертам характера, которые она скрывает, и к какому-то своему удовлетворению поняла, что Эрлис чаще ходит дни напролет после пробуждения, не утруждаясь приведением в порядок соломенных волн, хотя непослушные волосы требовали более крепких пут, чем ей казалось.

Эрлис была повсюду, она ходила по дальним комнатам, почти незримо выполняя работу по дому, улыбалась, говорила мало, но дети, кажется, знали и уважали ее желания больше, чем желания своего отца. Далия позволила себе задаться вопросом, не является ли это еще одним «эффектом»: когда-то ассистентку-двойника заменили на Эрлис, которая прежде вошла в Шкаф Великой Иллюзии, также известный как Нью-Йорк, и действительно исчезла —  в это поверила бы самая придирчивая публика. В этой удивительно необъятной квартире, кажется, единственным зрителем была Далия. Между ними оставалось что-то вроде зеркальной амальгамы. Если бы Далли захотела броситься в эти руки в аккуратных рукавах, ее не оттолкнули бы —  она была в этом уверена, но помимо этого, там, где должно быть всё действительно важное, она видела только угольно-черный бархат отсутствия знаков. Вдруг ее держат за дуру? Что, если эти люди —  не родственники вовсе, просто актерская труппа из Бауэри, между ангажементами притворяющаяся семьей? У кого здесь лучше спросить?

 Не у Брии. Даже устроившись ассистенткой к Брии, метательнице ножей, Далия не особо ей доверяла. Она замечала равнодушный взгляд девушки, когда отец обращался к ней «белла», хотя он всё равно продолжал так говорить.

Он явно восхищался всеми своими детьми —  от наиболее очевидного будущего преступника до самого лучезарного святого.

—  Не путайте меня с этими неаполитанскими макаронниками, —  копировал Нунци отца, —  я приехал из Фриули, на севере. Мы из Альп.

—  Козлоебы, — уточнил Чичи. — Там едят салями из ослятины, это как Австрия, с жестикуляцией.

 Лука Зомбини любил объяснять в разное время секреты мастерства тем из своих детей, которые, как он себя обманывал, жаждали учиться, иногда даже показывал фокусы. 'Те, кто насмехается над нами, и насмехается над теми, кто платит, чтобы мы их одурачили —  чего они никогда не видят, так это жажды. В религии это была бы жажда Бога —  никто не посмел бы ее не уважать. Но поскольку это жажда всего лишь чуда, лишь противоречия данному миру, ее презирают.

 — Помните, Бог не говорил: «Я сейчас зажгу свет», он говорил: «Да будет свет». Его первым действием было позволить свет тому, что было Ничем. Как Бог, вы тоже должны всегда работать со светом, заставлять его делать лишь то, что вы хотите.

Он развернул абсолютно жидкую черноту:

— Бархат магического сорта, абсолютный поглотитель света. Импорт из Италии. Очень дорогой. Окрашен, стрижен и вычесан вручную много-много раз. Обработан по тайной методике нанесения платиновой черни. Заводской контроль беспощаден. То же, что зеркала, только наоборот. Идеальное зеркало должно всё отражать, то же количество света, те же точно цвета —  а идеальный бархат не должен ничего отпускать, должен удерживать свет, попадающий на него, до последней капли. Если мельчайшее количество света, которое вы можете себе представить, отскочит, одна-единственная нить, всё пропало, affondato, vero? Всё дело в свете, вы контролируете свет. Контролируете эффект, поняли, capisci?

 —  Понятно, пап.

—   Чичи, немного уважения, однажды я сделаю так, что ты исчезнешь.

—  Сейчас! — закричали двое или трое маленьких Зомбини, прыгая по обивке кресел. — Прямо сейчас!

Лука давно интересовался современной наукой и возможностями, которые она предоставляла фокусникам, в том числе, призмой Николя и иллюзионистским использованием двойного преломления.

—   Кто угодно может распилить свою ассистентку пополам, —  сказал он. — Это один из старейших эффектов в нашем деле. Проблема в том, что ее половины всегда воссоединяются, всегда хеппи-энд.

—   Проблема? Должен быть несчастный конец? —  удивилась Бриа. —  Как в тех кровавых шоу ужасов, которые показывают в Париже, Франция?

—  Не совсем. Вы уже знаете про этот реквизит, —  он достал маленький кристалл исландского шпата почти идеальной формы. —  Дублирует изображение, два взаимных наложения, с помощью правильного вида света и правильных линз, вы можете разделять их на сцене, каждый раз немного больше, шаг за шагом, пока не станет возможным на самом деле распилить кого-то пополам оптически, и вместо двух разных частей одного тела теперь у нас две полных личности разгуливают, они полностью идентичны, capisci?

 —  Вообще-то нет. Но...

—   Что? —  наверное, немного защищаясь.

—    Это хеппи-энд. Они воссоединятся снова в одного человека?

Он посмотрел на свои туфли, и Бриа поняла, что она, вероятно, единственная в этом доме, от кого он мог бы ожидать этого вопроса.

 —  Нет, и в этом проблема. Никто не может рассчитать...

  —  О, пап.

  —  ... как вернуть всё на место. Я спрашивал повсюду, спрашивал у всех, у профессоров колледжей, у наших коллег, даже у самого Гарри Гудини —  без шансов. А тем временем...