Козинцов поведал о страданиях Удодова своей спасительнице Аллочке. Аллочка промолчала. У неё было от Ксении одно задание - посадить "на укол" артиста, с чем она и справилась. На тот же волшебный укол "посадил" Удодова его шофер Володя. Небрежно так, когда мчались мимо придорожных березок-осинок, бросил:

- У вас есть деньги в банке. Хорошие деньги. На них можно не только на юга слетать с вашей красавицей, не только ей колечко купить, но и укольчики поделать, чтоб вернуть себе мужскую силу. Хотите хоть сейчас махнем в тот банк?

И все заверте... закрути...

... Зачем же Аллочка и кондитерша Виктория устраивали сцены ревности, связанные с чернобровым Мастером на все руки Володей? Ксения Лиманская считала, что такие мини-спектакли необходимы. Они украшают быт, отвлекают внимание на пустяки, на судаченье по поводу этих двух "несдержанных" женщин, на старчески умиленные репризы: "Лишнее доказательство, как ни говорите, что ревность жива, а следовательно, и любовь",

Что же такое, однако, Володя? Как он-то возник в эпицентре событий? Служил в армии в Таджикистане, попал в плен к моджахедам, бежал из плена, волоча простреленную ногу. На гражданке быстро понял, что никому не нужен, что деньги, достойные мужчины, можно заработать только на торговле оружием или наркотиками, или тем и другим. Попался по-глупому. В его машине милиционеры нашли закатившуюся гильзу. Эта гильза "привела" к пистолету, из которого был убит войсковой капитан. Володя догадался, зачем его машину брал на ночь подельник Аскер... Но уже в тюрьме. Надо было бежать во что бы то ни стало - в судейскую справедливость он нисколько не верил. Бежал в Россию. На вокзале в Кзыл-Орде нашел пьяного, избитого до полусмерти парня, здесь же валялись его документы, взял. Превратился из Антона Трофимова во Владимира Новикова. Домой, на Тамбовщину, не поехал. Двинул в Москву. Здесь пришел к Виталику. Вместе служили, спали койка к койке. Виталик устроил в морг, где сам работал. Потекли неплохие деньги. Неплохие на первый случай. Но он ценил спокойствие. Снятая однокомнатная его пока устраивала. Через некоторое время в Москве объявился ещё один их дружок "по оружию", пензенец Веня-Веник Самсонов. Ему тоже надо было отсидеться в тихом месте после "дела", о котором он не хотел распространяться. Стали вместе втроем готовить покойников к лежанию в гробах, то есть мыли, замораживали, гримировали, одевали, заранее договариваясь с родственниками о цене. Родственники в подобных случаях не жилятся...

Однажды очень некстати Антону-Володе встретился в кафешке человек из Душанбе, узнал, подошел обниматься... Оказалось, с добрыми намерениями... Предложил поучаствовать в "мероприятии"... очень верном и денежном... "Один тут задолжал людям, надо его убрать". "Стрелять-то не разучился? - спросил человек. - Удачный выстрел - десять тысяч "зеленых". Выстрел был удачным. Ему предложили "сесть" на торговлю наркотиками, превратившись в водителя при директоре Дома ветеранов работников искусств. Кондитерша Виктория стала жить с ним и по заданию, и по влечению. Она, испытавшая на себе голод-холод, бомбежки в Чечне, очень хотела быстрых больших денег, и чтобы можно было уехать "из этой поганой страны туда, где живут нормальные люди". Она, повидавшая сотни, тысячи изувеченных, искалеченных, обгорелых трупов молодых парней, женщин, девчонок, детей, а заодно и гадов, разбогатевших на чужой крови, на выбитых мозгах, наслушавшаяся во, по горло, блевотного вранья по телеку-радио, от всяко окрашенных властей - больше нисколько не верила в то, что на этом свете есть справедливость, что надо оставаться честной, жалеть других. В Бога тоже разучилась верить. Если бы он был - такого бы не происходило, - решила она раз-навсегда, когда сама, своими руками вбивала деревянный крест в сырую могилу своего трехлетнего сына, собранного самой же по кусочкам после бомбежки. Она так и сказала Антону-Володе: "Теперь я была готова на все". Теперь она хотела денег, много денег, чтобы заработать на белый дом у синего моря и чтоб он стоял где-то далеко-далеко от Чечни, от Росси, от слова "перестройка". Ее муж, чеченец, был не в счет: когда-то они вместе учились в сельхозинституте, читали одни и те же книжки, смеялись над одними и теми же анекдотами, танцевали, пели. Она и вообразить себе не могла, что придет такой час, когда он явится к ней прямиком из боя, вытащит видеокассету и скажет:

- Погляди, что мы с русскими свиньями сделали...

Она поглядит: бассейн где-то возле загородного дома богатого горца, в бассейне плавают тела без голов и отдельно - головы. Вместо лиц - месиво...

- Что у них с лицами?! Где уши?!

- Обхохочешься, если скажу. Мы на них голодных собак и кошек напустили... Как же они их жрали! Как рвали! За нашего сына! Аллах акбар!

Она рассказала и об этом Антону-Володе. Володя её пожалел. Хотя осудил немного за то, что она не приняла больше в свою душу своего мужа после той кассеты и его торжества правоверного мусульманина. Сказал:

- Война ломает мужиков. Их тоже стоит пожалеть. И русских, и всяких.

- Нет, не могу, - ответила она. - Я не знала, как с ним спать после всего. Он же сумасшедший стал. Хорошо, что его убили!

Яд получал Антон-Володя и отдавал Виктории. Сам он не травил никаких старух. Виктория объясняла, почему ей все нипочем, когда пряталась в его объятиях:

- А чего этих старух жалеть? Они давно чужие жизни живут! Чужой век заедают! До восьмидесяти дотягивают! До девяноста! А сейчас столько молодых гибнет! Которые ничего хорошего не успели повидать... А эти ещё и серьги-бусы на себя цепляют! По своим черным губам краской водят! Как будто я не отыскала правую ручку своего сыночка под тахтой... Как будто меня не насиловали четыре боевика, козлы вонючие... Были бы у меня отец с матерью, а то бабка одна свистнутая осталась...

Володя считал, что это не худший вариант. Хреново, когда как у него: мать - пьяница, отец неизвестно кто и где, брат - дебил...

Как ни странно покажется кому-то, но мечты у этих добровольных подручных наркодельцов, были одни и те же: всем им хотелось тишины, покоя, всем рисовались белые виллы или домки у синего моря и чтобы никого вокруг, никаких соглядатаев. И все они не любили москвичей уже за то, что те имели законное жилье в столице и не ценили этого, за то, что иные из них не стеснялись обзывать приезжих, лепившихся по столичным углам, "лимитой", "деревней", "бомжами", хотя сами, многие, не очень-то давно прозябали в каких-нибудь очень дальних "Перегрязях" или "Угловках".