Глава 19

На следующий день мне не требуется много времени, чтобы найти Эллу в Ковчеге, и не требуется много времени, чтобы понять, что она снова с Коннором. Они снова в сарае для морских свинок, даже когда на ферму опускается ночь, на стоянке меньше машин, чем было, когда я приехал сюда в первый раз.

В темноте тихо, и я никого не вижу, пока стою возле сарая и прислушиваюсь.

— Мама дома, — рассеянно говорит Элла, пока животные пищат там, и я слышу что-то похожее на щелканье сельдерея или моркови. — Она была дома последние два дня.

Коннор ничего не говорит.

Я прижимаюсь лбом к облупившейся краске сарая, закрывая глаза в холодной ночи. Я хочу обнять ее. Я хочу взять ее на руки, запихнуть в машину и увезти нас обоих далеко-далеко.

Ноктем приближается.

Мои грехи не будут прощены, пока я не искупаю их там. Но я все равно не могу остаться в стороне. Боже, как бы я хотел.

— Как ты поживаешь? — спрашивает Элла, как будто ожидая ответа.

Мои глаза открываются, и я наклоняю голову, пытаясь заглянуть в щель в двери.

Это занимает секунду, но я нахожу хорошую точку обзора и вижу, как они оба сидят на маленьких пластиковых стульях, бок о бок, кормя сельдереем морских свинок, которые роятся вокруг их ног.

На Элле ярко-оранжевая толстовка, а на Конноре темно-синяя куртка, которая обтягивает его фигуру, с надписью Carolina Speedway белыми буквами на спине.

Он ничего не говорит Элле, и она, кажется, не возражает, наблюдая, как он передает кусочек сельдерея одному из животных.

Я вижу его лицо сбоку, прямой нос, высокие скулы. Его строение лица напоминает мне Люцифера, и мне это не нравится, хотя я и не знаю почему.

Коннор не уродлив, и, наверное, я ненавижу это.

Мне также неприятно, что я шпионю за ними, но я не могу остановиться. Мне нравится слушать ее, когда она не со мной. С Коннором она говорит более свободно, чем со мной, и хотя я тоже ненавижу это, я хочу слышать ее голос. Ее слова.

Элла вздыхает, роняя последний сельдерей на пол. Коннор делает то же самое, а затем они оба смотрят друг на друга.

На лице Эллы появляется легкая улыбка, а губы Коннора искривляются в ухмылке.

Я понимаю, что затаил дыхание, и у меня плохое предчувствие, что мне не понравится то, что произойдет дальше. В горле у меня стоит ком, но я все равно продолжаю смотреть, и когда Коннор снимает перчатку и проводит большим пальцем по ее лицу, мне кажется, что меня сейчас стошнит.

Но она улыбается ему, ловит его пальцы в свои и прижимает их к щеке.

Я понимаю, что мои собственные пальцы стали холодными, и во рту появляется кислый привкус, когда он наклоняется к ней, его рука перемещается на ее затылок, притягивая ее ближе к себе.

Нет.

Я знаю, что она этого не сделает. Она трахается со мной.

Она отстранится. Она остановит его. С тем, как она позволяет мне обращаться с ней, она только для меня. А я ни с кем не был после Челси, всего несколько дней после того, как встретил ее. И это была ошибка. Одноразовая, потому что я думал, что смогу выкинуть Эллу из головы.

Уже несколько недель только Элла, что, наверное, рекорд для меня.

Но ей все равно. Она не останавливает его.

Он наклоняет голову, и она тоже, ее глаза переходят на его рот.

Нет.

Она, блядь, не станет. Не после того, что я сделал для нее: с ее матерью, Джеремаей, Николасом. Не после того, что она сделала для меня.

Но она делает это.

Его рот нависает над ее, и она сокращает расстояние между ними. Я хочу бежать, но мой пульс замирает, конечности тяжелеют, как будто я прикован к месту собственным разумом.

Это не меньше, чем то, что я заслужил.

После того, как я кричал на нее. Как я трахал ее. Как я отказываюсь рассказывать ей о себе. О моих друзьях. О моей гребаной семье.

Amor fati.

Любовь к судьбе.

Какая-то больная часть меня действительно любит это, эту боль в моей груди. Особенно когда она открывает рот, и я вижу, как его язык проводит по ее рту, и она слегка стонет, закрывая глаза. Он притягивает ее ближе, потом поднимает ее, усаживает к себе на колени так, что она оказывается на нем.

Его руки проникают под ее кофточку, и она снова стонет ему в рот.

Отпусти.

Отпусти.

Отпусти, блядь…

Нет.

Нет, блядь.

Это моя девочка. Она моя. Она принадлежит мне.

Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох. Выдох. Я слышу ее хныканье, и хотя я знаю, что должен уйти, хотя я знаю, что должен убежать далеко-далеко и оставить ее одну, позволить ей быть счастливой здесь с ним или с тем, с кем она хочет, я не могу.

Я не могу этого сделать.

Мои глаза открываются, когда она снова хнычет, и я открываю дверь сарая. Морские свинки начинают выходить из себя, дверь бьется о сарай, и Элла спрыгивает с колен Коннора, а он вскакивает на ноги, его глаза суровы, его губы распухли, как и ее.

Она стягивает с себя толстовку, а я смотрю на его брюки, вижу, как его член упирается в джинсы.

Ради моей гребаной девчонки.

Я не думаю. Я просто хватаю его за дурацкую гоночную толстовку и вытаскиваю из сарая. Элла следует за нами, закрывает двери и защелкивает их, выкрикивая мое имя.

Кричит на меня.

— Это моя гребаная девушка! — я бросаю Коннора вниз, но он не падает на землю. Он ловит себя, выпрямляется, и его рот сжимается в линию, глаза сужаются, когда он бросается на меня, ударяя меня головой о дверь сарая.

Его руки упираются мне в грудь, он тянет меня к себе, чтобы снова ударить, но я лезу в задний карман и достаю лезвие, нажимая на спусковой крючок.

Его глаза расширяются от щелчка, и он опускает руки, отступая назад.

Я знаю, что это панковский поступок — принести гребаный нож в кулачный бой, но мне все равно. Я просто хочу причинить ему боль. Я хочу почувствовать ее кожу на своей.

— Маверик! — снова кричит она и встает между нами, лицом ко мне, спиной к Коннору.

Он качает головой и собирается оттолкнуть ее в сторону, но я останавливаю его.

— Не трогай ее.

Его взгляд падает на нож в моей руке, прямо перед ее лицом, и он опускает руки, выглядя так, будто хочет убить меня на хрен.

— Маверик, убери нож, — говорит Элла, протягивая ко мне руки.

Я вижу ее красные губы и думаю о его рте на ее. Его гребаная слюна смешивается с ее. Его член, становящийся твердым для нее.

— Почему, Элла? — спрашиваю я с улыбкой, смеясь. — Это не то, чего ты хотела? — я опускаю нож, но не убираю его.

Она опускает руки, переводя взгляд с лезвия на меня.

— Нет, — говорит она, качая головой. — Нет, Мави. Это не то, чего я хочу.

— Это не мое гребаное имя.

Она причудливо улыбается, но я вижу, что ее глаза блестят, и не знаю, смеется она или плачет.

— Ты хочешь сделать мне больно, Мави?

Я насмехаюсь, не сводя с нее глаз, пока Коннор хмурится на меня из-за ее спины.

— Нет, детка. Никогда, — лгу я. — Я просто хочу убить тебя на хрен.

Коннор ворчит позади нее, и на этот раз он отпихивает ее с дороги, снова делая шаг ко мне.

— Коннор, — голос Эллы мягкий, когда она говорит с ним.

Он не отворачивается от меня. Не отступает. Я опускаю нож, готовый ударить его по лицу, но Элла хватает его за запястье и отталкивает от себя.

— Нет, — говорит она ему, держа его за руку. Она качает головой. — Все в порядке.

Он смотрит на меня, но она снова тянет его за руку. Если она не отпустит его, то все определенно будет чертовски не в порядке.

— Все в порядке, Кон, — она кивает в мою сторону. — Он друг.

Зеленые глаза Коннора расширяются, когда он поворачивается, чтобы посмотреть на меня, как будто я здесь монстр.

— Я собираюсь поговорить с ним, хорошо?

Коннор оглядывается на Эллу, и они все еще держатся за руки.

— Увидимся на следующей неделе, — обещает Элла. А потом ее взгляд переходит на меня, и она встает на цыпочки и целует этого ублюдка в щеку.

— Элла.

Она ухмыляется мне через его плечо.

— Иду, Мави.

Он молчит по дороге домой.

Не говорит ни слова, пока несет меня наверх в свою комнату.

Я не пытаюсь объясниться. Мне нечего объяснять. Он не говорит мне, почему красивая девушка была в его подвале, и она не сказала мне ни слова, пока бежала по лестнице и выходила из дома.

Я не знаю, куда она пошла.

Я не знаю, как долго она там была. Казалось, о ней хорошо позаботились. Кровать. Стол. Ванная комната. Это было похоже на квартиру, и часть меня подумала, что она снимала ее у него.

Часть меня все еще хочет так думать, потому что ничто другое не имеет смысла. Но его реакция на ее отсутствие?

Я не думаю об этом.

И когда он приковывает меня наручниками к своей кровати, оба запястья к столбикам изголовья, я думаю, что мы собираемся играть в игру. Я думаю, что хотела бы, чтобы он позволил мне сначала принять душ, но, похоже, он не столь милосерден.

Его тело лежит поверх моего, колени на матрасе, когда он опускается на меня и отстраняется, засовывая ключ в задний карман своих черных рваных джинсов.

— Ты можешь кричать, если хочешь, — говорит он мне со злобной ухмылкой на лице, — но никто тебя не спасет, Элла.

Я не даю ему возможности ответить.

Он наклоняется ко мне, его руки обхватывают мое тело на матрасе. Он проводит губами по моему рту, пробуя меня на вкус, но не целуя.

— Ты не уйдешь отсюда, пока я не скажу тебе, что ты можешь уйти, Элла, — он прикусывает зубами мою нижнюю губу, и я закрываю глаза. Он смеется мне в лицо. — Потому что сегодня я хочу напомнить тебе, кому ты принадлежишь.

В его словах звучит обещание, от которого мне становится плохо, но я не говорю ни слова.

Я просто жду его наказания.

Но вместо того, чтобы сделать со мной хоть что-нибудь, он слезает и уходит, закрыв за собой дверь.

Я дергаю за цепи.

— Маверик! — кричу я ему вслед. — Какого черта ты делаешь? — я дергаю сильнее, грохот становится все громче, и я знаю, что он меня слышит.

Он слышит меня и ничего не делает.

Мне нужно выбраться отсюда. В последний раз я была в наручниках…

В последний раз, когда меня заковали в цепи и оставили одну, моя мать не возвращалась несколько часов. Почти целый день.

Мое сердце застряло в горле.

Когда он был здесь, все было хорошо. Но он ушел, и я не знаю, как долго он собирается заставить меня ждать.