Такая минута застала Хромова, когда после обеда, прохаживаясь бесцельно по пыльным, собирающим следы людей и машин улицам, вдоль заборов, декорированных подсолнухами, он оказался возле дома Успенского. Разумеется, он вспомнил услышанный утром в темном буфете разговор двух мошенников и невольно замедлил шаг. Серые перчатки, желтые чулки... Калитка была слегка приоткрыта. Из-за невысокого забора хорошо был виден длинный дом в один этаж, осененный деревьями и окруженный цветниками.

Аврора, Аврора... Неужели не ослышался? В своем сомнении Хромов был неискрен. Чем Успенский заслужил верность? Детьми? Достатком? Лестью? Глупо... И вообще, разве верность не пережиток, препятствующий событиям совершаться, принуждающий натуры скучать и линять, теряя своеобразие не только характера, бог с ним, но и тела? Не должны ли мы жить так, чтобы жизнь постоянно, ежедневно меняла очертание, преображалась, пересаживалась со стула в кресло, с кресла на диван, обложившись подушками, вышитыми персонажами из басен?..

Хромов вспомнил о супруге, спящей в душном номере дешевой гостиницы, и мысль послушно сменила направление. Верность, решил он, глядя через забор на притихший домик, слаще, нежели измена. Соблюдая взятые на себя обязательства в отношении женщины, допустившей меня до своей святая святых, я только следую правилам желания, нарушение которых ведет к тоске и бессилию. Верность главное условие противостояния, делающего желание возможным.

Итак, если верность себе, избранному пути, это недостаток, примета деградации, то верность другой - залог развития личности, которая пишет и переписывает. И все же, стоя на солнцепеке у низкого забора, Хромов вынужден был признать, что проделка Авроры, всегда державшейся от него на равнодушном расстоянии, застигла его мораль врасплох. Обделила чем-то важным, но непонятным. Учительница написала мелом на черной доске длинную формулу и вышла из классной комнаты. Как ни совестно признать, услышав странную новость, он негаданно угодил в подчинение Авроры, разделенной на икс и игрек. Благодаря своим новым сподручным, она вдруг завладела его чувствами. А если так, то не распространяются ли выстраданные правила верности отныне и на нее? Неужто придется хранить верность Авроре, даже еще не добившись ее снисхождения?

Хромов улыбнулся, но продолжал стоять у забора. Как вкопанный. Вот-вот пущу корни... Дом казался всего лишь сочетанием крупных солнечных пятен и темного узора теней. Хромов видел крыльцо с тонкими, опутанными вьюнком перильцами, прислоненную к стене метлу с длинной рукоятью, жестяную лейку возле выложенной кирпичом арки, ведущей в подвал, широкие окна, прикрытые кисейными занавесками, висящие на цепях качели, глиняную миску на деревянном столе под старой яблоней... Сколько он ни вглядывался, ни вслушивался, ничего подозрительного. Тишиной пользовались монотонное жужжание и прерывистый стрекот. Сухой лист упал с ветки и замер на доске качелей. Ни звука, ни движения в доме, во внешности которого, несмотря на обступившую его глухую тишину, не было ничего мрачного, затаенного, напротив, какая-то простодушная открытость, доверчивость: ничего темного за душой. В жарком сухом воздухе парил смешанный аромат, тянувшийся с цветников. Душистый лиловый зев гелиотропа, пряная рябь резеды, тонкий душок нарцисса, красно-желтая одышка настурций, понюшки гиацинта...

Будучи частым гостем у Успенских, Хромов полностью владел обстановкой и расположением комнат. Он попытался силой раздраженного воображения вписать в них торговцев солониной, но разум отказывался принимать на веру столь грубый гротеск. И в то же время у него не было причин сомневаться, что в эту самую минуту, когда решается поворот его дня, они там, в доме, на пару расправляются с нежной Авророй, проституируют ее где-нибудь в библиотеке на кожаном диване, в детской на ковре, на кухонном столе...

Хромову показалось, что дрогнула кисейная занавеска, показалось. Я вожусь с Розой, подумал он тотчас, спеша вернуться в область морали, не потому, что так мне велит высший разум. Роза необходима продолжению моей жизни на бумаге. Без нее я перестану быть собой, проще говоря, останусь ненаписанным... Эта мысль, хотя и прежде посещала его неоднократно, понравилась Хромову, как нравились ему все мысли, не находящие подтверждения в его поступках, и все же, при взгляде на покойный дом Успенского, тревога его не покидала. Что происходит? Вопрос относился уже не к тому, что происходило в доме, за кисейными занавесками, а ко всему пространству, окружающему Хромова в эту опасную для рассудка, решающую послеполуденную минуту.

7

Для того чтобы попасть на застекленную веранду, следовало воспользоваться ненадежной приставной лесенкой. Дверь внизу была заперта на висячий замок, заросший оранжевой коркой ржавчины.

От дикого разнотравья, от пестрой толчеи шел настоянный густой, одуряющий запах. Порхали стайки мотыльков, белых и голубых. Тускло блестела стеклянная банка, надетая на жердь в незапамятные времена. Раструб вьюнка проглотил пчелу, но, поперхнувшись, выплюнул. Дерево завернулось в листву, как в дырявый плащ. Треугольник паутины колыхался. Капелька смолы мерцающим пунктиром стекала по доске. Черный куст с красными узелками цветов (обман зрения, направленного внутрь). Трава с длинными, вялыми листьями. Ведро. Клочки разорванной бумаги, застрявшие в колючках кстати вымахавшего терновника. Разгадка в пестиках и тычинках. Еще одно велосипедное колесо с засохшей грязью на шине. Справиться у Артемидора. Мои сны, подумал Хромов, глядя вниз, у нее во временном пользовании, или я иду на пользу ее снам?..

С каждым рывком вверх по приставной лестнице, отбиваясь от бурых косм плюща и сопутствующих золотых мушек, он чувствовал, как теряет тяжесть, странная бескрылая легкость наполняла его, точно под действием прущего из потемок души вдохновения, от перекладины к перекладине он постепенно превращался в блаженную пустоту, в риторическую фигуру. Энтимема доказательство, основанное на вероятной предпосылке.

Дом, похожий на старый дорожный сундук, перешел к Агапову от дальнего родственника, о котором он рассказывал с неохотой, точно испытывал какую-то вину за то, что пользуется оставшимися после усопшего вещами. "Я бы отказался от наследства, но у меня нет выхода... - с неприязнью глядя на ветхие, глухие стены, говорил он. - Это судьба-злодейка..." - "Но кто он, твой благодетель?" - "После как-нибудь расскажу, да я и сам толком не знаю, сказки какие-то, дальний родственник..."

Агапов избегал без надобности входить в дом, а знакомых своих вообще не пускал глубже застекленной веранды, где он устроил себе спальню (матрас в углу), кабинет (шкаф с книгами), мастерскую (широкий стол) и гостиную (два плетеных кресла и табурет). Хромов был знаком с Агаповым лет десять-пятнадцать, уже и не вспомнить, где встретились, вместе вращались в одних кругах (по выражению Агапова, литературно-криминальных, нет, поправлял Хромов, криминально-литературных), но он так и не мог сказать определенно, что за человек Агапов. Может, и не человек он вовсе, а только прикидывается человеком? Вопрос, на который у Хромова не было готового ответа.

Агапов в цветастой майке стоял возле стола, заваленного рулонами папиросной бумаги, какими-то досочками, картонками, изогнутой проволокой. В руке он держал большой нож.

"Что поделываешь?" - спросил Хромов, пытаясь зубами ухватить неизбежно засевшую занозу в пальце. Когда-нибудь лесенка развалится под ним и он рухнет в колючие заросли.

"Бога!" - угрюмо сказал Агапов, рисуя ножом в воздухе какую-то фигуру.

"Что?" - не понял Хромов.

"Бога делаю, что тут непонятного!"

Агапов сердито воткнул нож в стол и опустился в плетеное кресло.

Действительно, ничего непонятного не было, даже очень в характере Агапова и в согласии с модным поветрием, сменившим поголовное увлечение спортом и танцами.

"Не хватает тех, которые уже есть?" - шутливо спросил Хромов.

"Все боги есть, но не у каждого есть изваяние!"