- Рабби, вы наставляли меня на путь праведный, и я страстно желал идти этим путем. Но зачем же всеблагой господь сотворил меня горбуном? Зачем он дал мне глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, руки, чтобы осязать? Зачем наградил он меня сердцем и разумом? Красив божий мир, великолепно все живое на земле! К прекрасному тянется сердце мое, но все отворачивается от меня. Учение, рабби, наделило меня силой, оно дало мне возможность по-новому познать мир и жизнь...
- Горе мне, кого ввел я в триклиний учения и тайн каббалы! Я привел тебя, страждущего, к чистейшему роднику и думал, что ты будешь достоин испить из него. Но ты его осквернил.
- Нет, рабби, это всевышний осквернил мое тело, а я - я лишь очистил его. Я постиг теперь жизнь, я был счастлив, я дышал ароматом тела прекраснейшей из женщин, я целовал ее умные глаза, и она не глядела на меня с отвращением и ужасом, я любовался цветами и наслаждался музыкой...
- Будь проклят ты, нечестивец! - закричал вне себя рабби. Он приказал голему разрушить домишко и заковать в цепи Гамлиила.
И с той поры исчезла чума в Старом городе...
С быстротой молнии разнеслась по миру весть о чудесном избавлении. Докатилась она и до португальского городка Опорто, где ее и услышал юный Уриэль Акоста. Горожане благоговейно произносили имя Леви ибн Бецалела, а что думал он, Уриэль?
Возможно, что именно она, эта странная легенда, заставила Акосту усомниться в догматах веры, в справедливости и ценности религиозного мировосприятия.
Кто прав? Рабби или его ученик? К чему познание, если оно не призвано исправить жизнь, устранить несправедливость, искоренить зло? Какая мораль выше - естественная, отвечающая насущнейшим человеческим потребностям, или религиозная, взывающая к умерщвлению плоти, к принижению человеческого начала в человеке?
Я знаком с Уриэлем, история его жизни и страданий мне хорошо известна. По его словам, ему трудно было отречься от религии, в которой он был воспитан с колыбели, но на двадцать втором году жизни у него родилось сомнение: могут ли рассказы о загробной жизни быть истинными, а вера в них согласоваться с разумом? Разум твердил и постоянно шептал на ухо совершенно противоположное.
- Акоста прав, - вставил Спиноза. - И я так думаю.
Для подкрепления своего замечания Барух процитировал Екклезиаст: "Потому что участь сынов человеческих и участь животных - участь одна; как те умирают, так умирают и эти, и одно дыхание у всех, и нет у человека преимущества перед скотом. Все идет в одно место; все произошло из праха, и все возвратится в прах".
Прада очень обрадовался. Вот он какой, его юный друг! Именно друг, единомышленник, смелый и проницательный. Среди взрослых такого не сыщешь.
Спиноза просил продолжить рассказ об Акосте. Прада охотно согласился.
- И вот, - продолжал свой рассказ Даниэль, - чума покинула, наконец, Пиренейский полуостров. Можно было возвращаться к прерванным занятиям. В 1604 году Уриэль снова в Коимбре, в благословенном университете. Он окреп и возмужал, но духовно он был надломлен. Смутно сознавая, что все хорошее и дурное в человеке ограничивается кругом его земного существования, он все еще беспокоился о душе. Он все еще верил, что человек состоит из бренного тела и вечного духа.
Бурно и тревожно протекали годы учебы в университете. Лекции и проповеди наставников подавляли волю, сковывали движения ума и сердца. Попы в профессорских мантиях призывали проклятия на греховную тягу к знаниям, призывали своих подопечных к аскетизму, воспитывали в них презрение ко всему мирскому.
Однако знакомство с историей папизма разоблачало лицемерие церкви и ее учения. Аскетизм - всего лишь маска, прикрывающая честолюбие иерархов. И деяния их шли вразрез с провозглашаемыми истинами. Григорий VII, например, неустанно твердил о христианском презрении к мирской власти. Но это ничуть не мешало ему притязать на верховное владычество над Корсикой, Сардинией, Испанией, Венгрией, Саксонией и даже Россией.
Что характерно для святых отцов?
На словах - милосердие и отречение от всего земного, на деле же жестокая жажда наживы.
На словах - аскетизм и убиение плоти, на деле - разгул и пьянство.
Учение церкви, пришел к заключению Уриэль, находится в полном противоречии с ее практической деятельностью.
Сделав такой серьезный вывод, он ужаснулся собственной дерзости. А не дьявол ли подсказывает ему эти греховные мысли? Ведь достаточно хотя бы в мыслях усомниться в правильности учения церкви, и душа твоя навечно обречена на адские муки. Уриэль прекрасно помнит основной принцип канонического права: "Действие получает характер преступления не вследствие своего объективного результата, а только вследствие соединенного с ним намерения". Поделись Акоста своими сомнениями с кем-нибудь из наставников, и он тут же получил бы по заслугам.
А наказания для ослушников и мудрствующих лукаво самые разнообразные: малое и большое отлучения от церкви, исключающие отлученного из общественной жизни; аскетическое покаяние в постах и молитвах; пожизненное заточение в монастырь; сожжение на костре и многие другие.
За подобные богохульные мысли Уриэля следовало бы отправить на костер, предварительно вырвав язык. Но столь ли греховны его мысли? Ведь выводы напрашиваются сами собой. Разве он может запретить себе мыслить? Что же предпринять? Неужто ему следует бросить и университет и каноническое право и вернуться домой?
Уриэль страдал. Любящий жизнь, он понял, что дальше так жить нельзя. Но как выбраться из путаницы встающих перед ним вопросов?
"Так как, - говорил мне однажды Уриэль, - в римско-католической вере я не находил успокоения, а хотел твердо примкнуть к какой-либо, то, зная о великом споре между христианами и иудеями, я просмотрел книгу Моисея и пророков. Там я встретил многое, что немало противоречило Новому завету, а то, что говорилось богом, доставляло меньше затруднений. При этом Ветхому завету верили иудеи и христиане. Новому - только христиане. Наконец, доверившись Моисею, я решил, что должен повиноваться закону, так как Моисей утверждал, что все получил от бога, а себя называл простым посредником, которого бог призвал или, вернее, принудил к этому служению. Так обманывают детей".