– Эти сведения можно взять и так.

– Попробуйте, – внутренне похолодев, сказал я. – Кого начнёте пытать, меня или Люсю? Если меня, я остановлю сердце и уйду. Я долго занимался йогой и смогу это сделать. Это не то, к чему я стремился, но если вы не оставите мне выбора...

Я не блефовал. Когда-то прочитал о том, как йоги замедляют биение сердца почти до его остановки, и попытался сделать то же самое. Эта глупость едва не стоила мне жизни. Техника там не очень сложная, опасность в возможности утратить контроль. Мало просто замедлить биение сердца, йоги ещё как-то тормозят процессы в организме. Я этого не сделал и чуть не потерял сознание, когда дотянул сердце до десяти ударов в минуту. Если бы вовремя не остановился, мог и умереть. Но если бы альтернативой стали пытки, я дошёл бы до конца.

– А если её?

– Сделаю то же самое! – сказал я, глядя ему в лицо. – Я люблю её больше жизни, но в таких случаях поддаваться глупо. Если вы пойдёте на такое, её не отпустят. Это только в идиотских фильмах герой бросает оружие, если к виску жены приставили пистолет, зная, что убить должны обоих. Но там кто-то в последний момент вмешивается на стороне героя. Это не наш случай.

– Никто не собирается вас пытать, – сказал он, – так что можешь успокоиться. Ты нужен живой, здоровый и довольный жизнью, чтобы не тянуть из тебя сведения, которым потом нельзя доверять. Но контролировать тебя и твою подругу будут постоянно. И твои данные будут проверять на истинность.

– На полиграфе? Американская академия в две тысячи третьем году сделала выводы, что этот способ мало отличается от гадания. С Машеровым я работал без этой ерунды, и он мне доверял.

– О каком полиграфе ты говоришь? – не понял Брежнев.

– Разве их ещё нет? Значит, скоро будут. Я сейчас полностью завишу от вас, какой мне смысл вас подставлять и рисковать своей головой? Надеюсь, что я ещё буду как-то заинтересован в этой работе.

– И чего же ты хочешь? – спросил он. – Во что оцениваешь свою помощь?

– Понятно, что я буду нужен в Москве. Значит, переведёте в Москву отца, и не только моего, Черзарова тоже. Квартиры должны быть рядом. Так и мне меньше мотаться, и вашим людям легче нас контролировать. И нас должны поженить в шестнадцать лет. Конечно, если этого не сделают, я всё равно буду работать.

– А деньги? – спросил он.

– Я попросил бы и деньги, если бы в них нуждался. Пока я зарабатываю больше, чем мы тратим. Надеюсь, никаких препятствий для творчества делать не будут.

– И ты называешь это творчеством? – усмехнулся он.

– В какой-то мере. Я помню текст не дословно, поэтому вношу и свою лепту. А в песнях меня интересует не авторство, а возможность их спеть. Если хотите, можно записать их на кого-нибудь другого.

– Можешь сдать экстерном школу?

– Могу.

– А твоя девушка?

– Может за год отчитаться за два класса.

– Чем думаешь заниматься в жизни?

– В той жизни я был инженером, в этой хочу заняться творчеством. Песни, книги, художественные фильмы. Жизнь миллионов людей начнёт меняться уже в ближайшее десятилетие, а большинство того, что создадут после перестройки, однозначно не будет. А там было немало сильных вещей. Кое-что можно повторить, остальное нужно переделать. Но это не сейчас, сейчас многого не поймут. Да и не думаю я, что вся жизнь пройдёт в повторах чужих вещей, будут и свои. А Люся, наверное, станет певицей. У неё замечательный голос, а репертуар я обеспечу.

– Да, голос очень хороший, – согласился Брежнев. – И поёт с чувством. Моя жена плакала от её «Баллады». Значит, так! Вас поселят в этом санатории. Я буду отдыхать четыре дня, потом уеду в Москву. Вас заберу с собой. Вашим отцам устроят перевод и подготовят квартиры. Естественно, сообщат, что вы у нас. Родители знают?

– Только мои и только обо мне. Ну и о них самих рассказал чуть-чуть.

– А почему не сказал родителям невесты? Не доверяешь?

– А кто в такое поверит? Отец с матерью знали меня как облупленного, и то поверили с трудом, а сестре даже не говорил. И потом мне восемьдесят лет, а их дочери в пять раз меньше. Надежда сошла бы с ума!

– Не чувствую я в тебе взрослого человека, – покачал он головой. – Не мальчишка, конечно, особенно по разговору, но и не старик.

– Вы, Леонид Ильич, просто не знаете женщин!

– Это точно! – рассмеялся он. – Иди уже, знаток! Я думаю за эти дни многое у тебя узнать. Что смотришь? А тебе не было бы интересно заглянуть в будущее на столько лет? Именно рассказ, а не бумажку с датами и краткими пояснениями. И вот что... В этом санатории много высокопоставленных, как ты выразился, чиновников, но вот детей нет ни одного, поэтому ваше появление вызовет интерес. Могут и задать вопрос. Всех любопытных отсылайте ко мне. Общаться не запрещаю, но только на бытовые темы. Понял? Твоей Люсе можно доверять?

– Самая умная из девчонок её возраста, которых я встречал в обеих жизнях. Не скажу, что молчунья, но и не болтушка. А о наших делах она слова не скажет.

– Ладно, иди, мне нужно подумать. Вам всё здесь покажут. Увидимся завтра.

Поселили нас не в основном корпусе, а в служебных помещениях, похожих на одноместные гостиничные номера в российских отелях моего времени, которые не претендовали на много звёзд. Только комнаты были просторней и мебель массивней. Мы оставили свои вещи в комнатах, заперли их полученными ключами и до ужина ушли гулять в парк.

– Пойдём, покажу царскую беседку, – сказала Люся, – а ты коротко расскажи, о чём договорился.

– Пока только о том, что наших родителей переводят в Москву. Квартиры должны дать рядом.

– Сергея жалко, – вздохнула Люся.

– Мне тоже жалко, а что сделаешь? Брежнев предложил мне сдать школу экстерном и спросил, как с этим у тебя. Я думаю, что ты можешь сдать программу двух лет за год. И ещё я попросил поженить нас в шестнадцать лет.

– Ты умница! Давай я тебя поцелую!

– Не сейчас. Много отдыхающих, и на нас уже пялятся. Та же история, что была в «Сосновом».

– А как тебе Брежнев?

– По отзывам всех, кто его знал, Леонид Ильич быстро привязывался к людям и очень многое им прощал. Но это в личном общении, как политик он наверняка не такой добренький, иначе не добрался бы до своего поста. Я вывалил всю правду, а там для него много неприятного. При всех его недостатках Брежнев очень умный человек, и для него не всё равно, какую он оставит память. Должен понять и оценить оказанную услугу. Главное, чтобы поверил, что я не собираюсь об этом болтать. Мы будем здесь четыре дня, а потом вместе с ним уедем в Москву. В эти дни он хочет узнать у меня больше о будущем. Я его понимаю, сам бы прыгал от любопытства.

В дни до отъезда мы много времени провели с Леонидом Ильичом. Я не интересовался генсеком во времена своей молодости, так, видел мельком на экране телевизора. В более позднее время, когда он тяжело болел, это был уже совсем другой человек. Сейчас он выглядел прекрасно, был бодр и любил много времени проводить в воде. Я пустил в ход анекдоты, от которых он хохотал, слегка запрокидывая голову.

– Тебе нужно не петь песни, – говорил он, – а смешить людей с эстрады. Анекдоты мало знать, их нужно уметь рассказать, так вот артистизм у тебя есть.

По его просьбе Люся спела несколько песен.

– Поступишь в консерваторию, – сказал Брежнев. – С таким голосом только туда. Или на театральный вместе с женихом.

– Леонид Ильич! – осмелела подруга. – А вы нас, правда, пожените в шестнадцать?

– А тебе не терпится?

– Я его люблю, – пролепетала она. – Честно.

– Это понятно даже такому не разбирающемуся в женщинах человеку, как я, – засмеялся он. – Посмотрим на ваше поведение.

Когда мы говорили о будущем, Люся уходила гулять в парк с кем-нибудь из парней охраны. Их здесь знали, и к ней никто не приближался. Леонид Ильич больше ни разу не задал ни одного вопроса о том времени, когда был у власти. Я подробно рассказывал о перестройке, о крахе экономики и развале Союза. Рассказал и о маразме времен президентства Ельцина, и о медленном восхождении России к прежнему величию, которого она так и не смогла достичь.

– Но ведь вы уже жили хорошо, – сказал он. – Какой конец света? Судя по твоим словам, всё было не так уж и плохо.

– И в моё время не всем жилось так хорошо, как мне, – сказал я. – Народ не голодал, и почти все имели крышу над головой, но качество пищи было плохим, а воздух, особенно в городах, был очень грязный. В реках и морях почти никто не купался, а питьевая вода тщательно очищалась, и её не хватало. Нефть выбрали почти всю, и опять начали сверлить в океане километровые скважины. Если учесть тогдашние ураганы, время жизни таких платформ было невелико. Остался газ, но его должно было хватить лет на тридцать. Начали добывать метан, лежавший на дне океана в твёрдом виде. Океан потеплел, и эти гидраты стали превращаться в газ. Льдов осталось мало, поэтому всё шло в атмосферу, повышая её температуру. Тропические леса, которые давали кислород, частью вырубили, остальные погибли из-за жары. Может быть, я немного сгустил краски и люди протянули бы ещё сто или двести лет, но это была бы уже не жизнь, а выживание. Плохо, когда человечество гибнет быстро, не имея возможности спастись от беды, но когда агония растягивается на сотни лет, не получается убедить людей действовать сообща. Каждый тянет себе всё, до чего может дотянуться, а на остальных плюют. На наш век хватит, а дети-внуки пусть думают о себе сами. И одна страна, какой бы сильной она ни была, ничего не сможет сделать, а собраться вместе не получается. Поэтому так важно выиграть время.

– А как ты сюда попал? Машеров сказал, что тебе помогли. Вы уже научились работать со временем?

– Это не наш уровень, – ответил я. – Повезло встретить одну беглянку из другого мира.

Я подробно рассказал о встрече, давшей мне новую жизнь.

– Одна маленькая девчонка, которая сунула нос, куда не надо, и второй шанс для целого мира, – задумался он. – Мне кажется, что такое не могло быть простым совпадением.