Глава 42

ГУННЕР

Знать, что ты любишь кого-то, и говорить это вслух — две совершенно разные вещи. Первое поражает, а второе пугает. Я смирился с тем, что люблю Уиллу, хотя поклялся никогда никого не любить. Она прорвалась сквозь мои стены, и я был этому рад. Она делала меня счастливым. Быть с ней рядом было настолько полным, как я когда-либо чувствовал.

Однако я боялся, что мне не хватит храбрости, чтобы сказать ей об этом. Мне даже не пришлось признать тот факт, что она может не чувствовать то же самое. Не было никакой возможности, ведь она уже сказала мне эти слова. Но произнеся их, они становились реальными. Так же реальны, какой любовь может быть для меня. Я никогда никому не говорил, что люблю их. Даже моим родителям. Потому что они никогда не говорили мне этого. Я не рос в доме, где слово «любовь» произносилось легко, как у Брэди и Уэста. В стенах Лоутона об этом вообще не говорили.

Когда она так легко произнесла эти слова, у меня сжалось сердце, потому что я впервые их услышал. Я не смог ничего сказать в ответ. Черт, я чуть было не сказал спасибо. Это был подарок, который многие считают само собой разумеющимся, а другим никогда не был дан.

В тот момент у меня не было подходящих слов для того, что я чувствовал. Все, что я мог сделать, это обнять ее и поцеловать в голову. Слезы жгли мне глаза, и от волнения мне было трудно что-либо сказать. Она дала мне надежду. До нее я и не подозревал, что у меня ничего не было.

Если бы у нее был мобильный телефон, я бы, по крайней мере, мог написать ей, что я чувствую. Но это было невозможно, и она заслуживала большего, чем хорошо написанное сообщение. Я должен был собраться с духом и сказать ей это глядя в глаза. Она должна знать, что я люблю ее.

Сейчас я должен был войти в свой дом и столкнуться с дерьмом, ожидающим меня там. К счастью, Ретт был пьян и отключился. Я открыл заднюю дверь и направился к лестнице, не прислушиваясь к голосам.

Если бы я мог избежать их всех, я бы это сделал.

Тишина была облегчением, когда я бросился вверх по лестнице и дальше по коридору к единственному убежищу, которое у меня здесь было, в моей комнате. Никто никогда не заходил туда, кроме мисс Эймс, чтобы убраться. Все остальные оставили меня в покое. Когда я был моложе, это делало меня одиноким. Теперь это единственный способ жить здесь.

Распахнув дверь, я вошел внутрь и замер, когда мой взгляд упал на маму, сидящую в кресле напротив моей кровати. Я не мог припомнить, чтобы она хоть раз в жизни была в этой комнате. Видеть ее здесь сейчас было неприятно.

— Привет, Гуннер, — сказала она голосом, в котором не было ни враждебности, ни раздражения, как обычно, когда она произносила мое имя.

— Мама, — ответила я, больше не двигаясь внутрь, потому что мое безопасное место стало для меня чужим.

— Входи и закрой дверь. Есть кое-что, что я должна тебе сказать. Пора тебе узнать.

Я был чертовски уверен, что не хочу больше ничего знать о ее секретах. Последнего хватило бы мне на всю жизнь.

— Если ты собираешься сказать мне, что бабушка Лоутон — моя настоящая мать, или что я — отпрыск тети, о которой я ничего не знаю, то не могла бы ты это отложить? Мне нужно немного поспать. — Мой тон был раздраженным. Потому что я был чертовски раздражен.

Мама неодобрительно нахмурила брови, что у нее так хорошо получалось, и я указал на дверь.

— Я серьезно, — добавила я.

Она покачала головой.

— Перестань вести себя как ребенок, Гуннер. Пора тебе повзрослеть и стать мужчиной. Эта незрелая мятежная личность, которую ты так любишь, должна закончиться сейчас. У тебя есть империя, которую нужно контролировать, нравится тебе это или нет.

Я бы не назвал деньги Лоутона империей, но моя мать всегда вела себя более высокомерно, чем мы.

Лоутоны в штата Алабама, были... Ну, во-первых, это была Алабама. Иисус. Это не было похоже на то, чтобы мы были Трампами.

— Я учусь в старших классах, а не в колледже. Твой второй сын учится в колледже, и его пьяная задница пришла сегодня вечером на танцы, крича и называя меня своим дядей. Это был блестящий момент для Империи Лоутон, — усмехнулся я.

Ее лицо напряглось. Она не любила сцен, а Ретт устроил одну из самых серьезных. Может, ей стоит быть в его комнате и читать ему чертову лекцию о взрослении. Я хотел, чтобы она любила меня. Сказать, что мне все равно, было ложью. Она была моей матерью, и я пытался сделать ее счастливой. Я просто никогда не мог этого сделать.

Она покачала головой, как будто это не имело значения.

— Ретт не наследник Лоутона. Ты — да. Для тебя все по-другому. И Ретт всегда ожидал, что однажды это все станет его. Я думаю, твой отец думал, что в конце концов победит. Но завещание нерушимое. Твой дед позаботился об этом. Это все твое, когда тебе исполнится восемнадцать.

Восемнадцать? В следующем месяце мне исполнится восемнадцать.

— Ты хочешь сказать, что мой отец позаботился о том, чтобы оно было нерушимым? Если мы собираемся признать мое происхождение по отцу, то нам по крайней мере нужно заявить на него права и перестать вести себя так, будто член, за которым ты замужем, мой отец. Я никогда не хотел, чтобы он был моим отцом. Единственное, что в этом есть хорошего, так это то, что он не мой отец.

Мама снова нахмурилась.

— Весь остальной мир должен верить, что это так. Это единственный способ сохранить лицо.

— Чье? Твое? — Спросил я с рычанием.

Я не заботился о спасении гребаного лица. Это был Лоутон.

— И твое тоже. Ни на секунду не думай, что правда не испортит тебе жизнь. Ты будешь ублюдком Лоутона. Ты этого хочешь? Девушка из хорошей семьи не выйдет за тебя замуж с таким пятном в прошлом.

— Слава Богу, что так. Никогда не нравились привилегированные сучки.

— Гуннер! Это серьезно.

Я молча кивнул.

— Да, серьезно. Ты связалась со своим тестем и родила ребенка, а потом лгала этому ребенку всю свою жизнь. Это чертовски серьезно. А теперь я хочу лечь спать. Это была долгая ночь.

— Я с ним не связывалась, — ее голос принял истерический оттенок. — Он изнасиловал меня!

Это дерьмо становилось все хуже и хуже.

Имя Лоутонов ничего не значит