— Замолчи, мама, — говорю я спокойно.

— Прощу прощения?

— Заткнись, мам. — теперь я говорю громче, не в себе от всех эмоций, которые бушевали во мне. — Хватит переводить все на себя, когда Зак единственный, кто попал в аварию. Речь идет о нем, не о тебе, не обо мне. О нем. Так что перестань делать это из-за тебя!

Ее вопли становятся все громче, и единственная причина, по которой я не перехожу в агрессивный режим на ее выходки королевы драмы, заключается в том, что я не могу отвлечься от Зака.

Мой брат наблюдает за нами так, словно мы самые скучные животные в зоопарке.

Теперь я узнаю пустоту в его взгляде. Это полная и абсолютная апатия, будто быть живым — самое скучное занятие в его жизни.

Моя рука сжимает ложку в кулак.

— Ты борешься?

Он встречает мой взгляд.

— С чем?

— С чем угодно? Со всем?

— Мне никогда не было лучше, но мама любит действовать таким... слишком выразительным образом.

Расскажи мне об этом.

— Я просто забочусь о тебе, — всхлипывает она, пока Николь держит ее за плечо. — Я делаю все возможное, чтобы защитить фамилию и компанию.

— И я отлично справляюсь с этой задачей, удваивая ее прибыль, — говорит Зак.

— Но если они узнают...

— Не узнают, мама. Ты делаешь событие из ничего.

Она любит это, но я держу эти слова при себе из страха, что она разразится очередной волной слез.

Остаток ужина проходит, мягко говоря, в напряжении. В основном потому, что отсутствие эмпатии у Зака делает его не только стоическим, но и в некотором роде злым. Его мысли, принципы и взгляды изменились на сто восемьдесят градусов, и теперь он настоящий нигилист.

Ничто не имеет значения, все бессмысленно и бесполезно.

К концу вечера он говорит, что отвезет мою пьяную мать домой.

Она выпила слишком много вина, что неудивительно, и она из тех, кто разражается слезами, когда пьяна. Это тоже неудивительно.

— Спасибо, Николь. — она притягивает ее в длинные объятия. — Спасибо, что вернула моего ребенка домой.

— Я не вернулся и не являюсь твоим ребенком.

Я сопротивляюсь желанию сообщить всем, что это я вернул Николь, а не наоборот.

Но опять же, если бы не этот ублюдок, о котором Кайл сообщил мне, что он не может отлить, не плача, как шлюха, я бы не вернулся. Я бы не узнал о состоянии брата.

Так что, думаю, Николь вернула меня обратно.

Но это не значит, что я меньше злюсь на нее.

— Ты можешь ненавидеть меня сколько угодно, но ты всегда будешь моим ребенком.

Она отпускает Николь, чтобы обнять меня одной из своих редких рук.

И я не отвечаю.

— Мне жаль, что я не была хорошей матерью, Дэнни. Мне жаль, что у меня так и не вырос хребет, но, если ты дашь мне шанс, я постараюсь.

Я ничего не говорю, и в конце концов она отпускает меня и качается на ногах, слезы каскадом текут по ее лицу.

Зак берет ее за руку и кивает мне.

— Если ты намерен остаться, дай мне знать.

— Я не собираюсь оставаться. И Зак?

— Да?

— Ты ненавидел меня тогда.

— Когда?

— Когда я ушёл. Почему?

— Наверное, мне не нравилось, что ты сбегал. Ты не трус, Дэниел. Но ты вел себя как трус, и это, вероятно, подействовало мне на нервы.

— В прошедшем времени?

Он слегка улыбается, затем поглаживает себя по голове.

— Преимущество этого мозга в том, что меня это больше не волнует.

Затем он ведёт мою мать, которая болтает о своих сыновьях, о себе и о том, как сильно она обо всем жалеет.

Как только водитель набирает скорость, я хочу что-нибудь ударить.

Что угодно.

И как раз в этот момент передо мной появляется Николь в своем белом платье и слегка улыбается.

— Я рада, что вы, наконец-то смогли поговорить.

— Так оно вышло.

Я разворачиваюсь и направляюсь на кухню. Один из чайных монстров, садовник, видит мое лицо и с поклоном уходит.

Хороший выбор, потому что я подумываю утопить его в чае.

Я распахиваю шкафчик и достаю бутылку виски, дорогой сорт, тот, который опьянит меня медленнее, но глубже.

Николь подходит ко мне, пока я откупориваю бутылку. Или пытаюсь, во всяком случае; бутылка застряла, словно насмехаясь надо мной.

— Ты с ума сошел? — осторожно спрашивает она.

— Я сошел с ума? О, дай подумать. Ты пригласила мою мать и брата, когда я с ними почти не общаюсь, и забыла упомянуть эту деталь. По шкале от нуля до десяти, я злюсь на сто.

— В конце концов, ты должен был с ними поговорить.

— Я не собирался.

— Значит, ты смирился с тем, что не знаешь о состоянии своего брата?

— Он в порядке. Он не парализован и не недееспособен. Прекрати использовать Нору Стерлинг и превращать это в большую гребаную драму, которой это не является.

Я с силой откупориваю бутылку и пью прямо из нее, обдавая горло жгучим ликером.

— Что ж, мне жаль, что я пыталась сблизить тебя с твоей семьей.

— Извинения приняты.

Она хмурится, затем скрещивает руки на груди.

— Знаешь что? Пошел ты, Дэниел. Я отказываюсь от извинений, потому что знаю, что поступила правильно, и ты бы тоже это знал, если бы не был слишком занят тем, что ведешь себя как мудак.

— Да? С каких пор ты святая, Николь? Тебе нравится использовать людей, так что давай послушаем. Что ты собиралась получить от этого? Благосклонность моей матери? Внимание моего брата? Неужели ты приложила столько усилий к ужину, чтобы он решил оставить тебя в качестве своей теплой норы?

Сначала раздается звук, громкий и оглушительный в тишине дома. Затем следует прикосновение ее ладони к моей щеке. В ее глазах появляется неестественный блеск, но слезы не уходят.

— Я ничья теплая нора, включая твою. И я приложила все эти усилия только ради тебя. Чтобы сделать тебя счастливым, как ты сделал счастливой меня вчера, приведя дядю Генри, но, видимо, я ошибалась. Я всегда совершаю ошибки, когда дело касается тебя, и мне пора научиться больше их не совершать.

И затем она выбегает из кухни, как ураган.

Я медленно закрываю глаза и делаю глоток виски, прекрасно понимая, что я все испортил.

Не то чтобы это не должно было быть испорчено в конечном итоге.