Я продолжал монотонно бубнить, надеясь потихоньку усыпить свою возбужденную соседку по шхонке, но не получалось: ее чуть выпученные глазенки, черт побери, светились в темноте всё так же ровно. Что молотил, чувствуя непреодолимое желание уснуть, тоже не помню. Уже середина ночи, а «позывов» никаких.

Но Рита оказалась довольно мудрой — вот что значит опыт. Она зевнула, чмокнула меня в щечку, нежно выдохнув: «Спокойной ночи, дорогой...»

Проснулся от пристального взгляда: соседка Риты по веранде Женя недоуменно в упор, будто увидев впервые, меня внимательно рассматривала. Буркнув ей «доброе утро», огляделся. Риты рядом не было. За окном разливалось солнечное утро, умытое предрассветным дождиком осеннее небо выглядело ослепительно голубым. Сидя на заборе, орал, как сумасшедший, большой белый петух. Я быстро оделся и, воровато оглянувшись, выскользнул из дома, радуясь, что не столкнулся с Ритой.

Домой идти не хотелось. Дав пару кружочков по деревне, направился на завтрак в колхозную столовку. Заливаясь краской смущения от ожидания неизбежности новой встречи, робко приоткрыл дверь. Володя, Лиля и Рита уже сидели за одним столом, бодро работая ложками. Я взял железную миску с кашей и уселся рядом: «Всем привет!» Обиженные «отставницы» сидели втроем за соседним столом, делая вид, что нас не замечают — да и ради бога. Лица у Володи и Лили довольно светились, по ним безошибочно читалось: всё у них «прошло» хорошо. Рита не выказывала никаких эмоций.

После завтрака присели на залитом солнцем бугорке за столовкой, девки и Володя закурили. Лениво катился дежурный беспредметный базар, ничего знакового не звучало. Я волновался, догадываясь, какой «вердикт» могла вынести Рита, пока меня не было: сам факт прихода на завтрак порознь свидетельствовал о многом («отставницы» это тоже заметили). Работали мы тоже порознь — все девчонки с зерном на току, мы же с Володей с соломой на тюковальшике: плотные тюки-брикеты, которые мы ворочали, весили прилично.

Простившись с девками, мы двинули к своему агрегату-тюковальщику.

— Ну что, оплошал? — улыбнувшись вопросил Володя.

— Да-а… Что-то не особо хотелось... — лениво ответил я, чувствуя, что опять краснею.

— Ну-ну. А ей так хотелось мужика!

Я остановился.

— Что, сильно лажала? — умоляющий взгляд, полный надежды на снисхождение, выдавал меня с потрохами.

— Да нет, расслабься. Наоборот сказала, типа, какой сильный мужчина: бровью не повел, мышцей не дрогнул, ничем не показал, что возбужден, но я-то всё понял. — дипломатично ответил друг, — Пошли давай!

Я испытал прилив нового чувства к Рите — чувства благодарности за пощаду моего мужского самолюбия, а Володька — свой чувак, не выдаст. Хотя... Лажать меня было не в ее интересах, ведь можно глянуть на вопрос с другой, не очень-то выгодной для Риты стороны: ну а что ж ты, голубушка, не смогла мужика «на боевой взвод» поставить, а? В любом случае, на сегодня мою репутацию пощадили. Однако «вердикт» Риты выглядел своего рода авансом, карт-бланшем на ближайший вечер, когда вновь будет предложено «исправить ситуацию». Как пели популярные в те годы Квины, «шоу маст гоу он». И я решил: набухаюсь — а там, хрен с ним, будь, что будет.

Володька тем временем рассказывал, как одна из «бывших» на рассвете спросонья собралась в нужник (выйти во двор можно было только пройдя через веранду). Лилька, говорит, посапывая, дрыхла «без задних ног», а я уже не спал — просто вылёживал, прикрыв глаза, но всё видел. Хвать! Видит: одна кровать пустая, на подушке другой — сразу две знакомые головы! «Отставница» вытаращила глаза и, забыв о намерении, метнулась обратно в избу. Сон у нее как рукой сняло. Через мгновение в приоткрывшемся дверном проеме показались три головы «бывших» — и взволнованный шепот: вот это да! Я, говорит, аж чуть не заржал.

Безучастно внимая его рассказу, я кисло улыбнулся: мысли были целиком заняты размышлениями о предстоящем вечере. Как зомби ворочал тюки соломы, не замечая их тяжести, машинально отвечал на какие-то вопросы Володи. По пути с работы купил две бутылки омерзительного «Портвейна».

Вечером зарядил противный мелкий дождь, ни о какой сторожке или прогулке не могло быть и речи. Володька, гад, находился в радостном возбужденном ожидании, я же втайне лелеял надежду: вдруг не придут, дождливо все-таки. Но не-е-ет, скрипнула калитка в темноте, во дворе мелькнули две знакомые фигурки. Блин, всё-таки припёрлись! Девки тоже купили бутылку вонючей «Портняги».

Пока шел процесс веселого возлияния, всё было нормально: я хохмил, сыпал анекдотами и прибаутками, заразительно смеялся. Володька от меня не отставал. Девки от души хохотали. Следуя своему замыслу, я пил за двоих. В какой-то момент даже почувствовал мощный прилив желания — Рита видела это и тоже находилась в радостном предвкушении, активно демонстрируя, по Чуковскому, «синдром пирожка»: «ну-ка, съешь меня, дружок»! И вдруг!..

Что «вдруг»? А ничего. Вдруг... наступило утро. Я открыл глаза и сел на своей шхонке — м-м-м, в животе мутит, в голове шумит. На веранде никого не было, на улице светлынь. Глянул на часы — ёкэлэмэнэ, рабочий день в разгаре, а я еще не жрамши. Наспех одевшись, поспешил к своему грёбаному тюковальщику соломы.

Завидев меня, Володька громко заржал: «ну и рожа у тебя, Шарапов!»

Спрашиваю:

— Слышь, что было-то вчера?

— А ты догадайся сам!

— Ну, что-что? «Что я голым скакал, что я песни орал, а отец, говорил, у меня генерал»?

— Ну что-то вроде этого. Короче, дал нам «просраться».

— Да? А потом?

Володька усмехнулся.

— Суп с котом. На бок завалился. Сперва всхрапывал, метался, что-то громко бормотал, Риту пару раз саданул, а уж перегаром от тебя разило!

— Сильно саданул? — поинтересовался я, удовлетворенно отметив про себя, что на этот раз мой перегар наверняка перебил ее табачный запах, ничего, потерпит.

— Да нет, несильно. А потом мертвецки отрубился, как тумбочка.

— Да? И что Рита?

— Ничего, поняла, что ей обломилось. Проводил ее до дому, вернулся. Нам ты, к счастью, уже никак не мешал.

Такое развитие событий меня успокоило: ну а что? Нажрался — отрубился, с кем не бывает? Облившись холодной водой из колодца, я принялся активно кидать тюки соломы, блаженно ощущая, как из организма выходит хмель.

Девки, завидев меня на обеде, расхохотались, я тоже заржал. Что ж, это походило на «индульгенцию»: ясно, «укатали сивку...» — бывает. Пить надо меньше! Вырисовывались два сценария на ближайший вечер: либо не придет, либо, что более вероятно, придет, но пить больше не даст. Так оно и случилось.

Выпили в меру. Общение стало менее эмоциональным, больше пели под гитару. Неумолимо близился волнующий «момент истины». Незаметно пролетел вечер, настала пора переводить тело и «дело» в горизонтальное положение. Погасили свет, улеглись по парам. Лилька с Володькой, раздевшись, сразу «приступили к делу» под одеялом.

Ч-ч-черт возьми! Когда смотришь порнушник — это возбуждает. Но когда «порнушник» происходит в натуре, в каких-нибудь полутора метрах от тебя… Какие-то хрюканья, хлюпанья, чавканья, стенания, вскрики — такое скотство! Реально зачесались руки схватить дрын и от души отходить обоих!

Я лежал и удрученно размышлял: боже, неужели это и есть то самое великое таинство соития мужчины и женщины? То вокруг чего создана такая мощная общемировая субкультура? То о чем непрестанно думают миллионы смертных? Что, и мне нужно уподобиться им, издавать эти мерзостные звуки, совершать однообразные рефлекторные животные движения, дергаться в конвульсиях? Вот тут, на серых нестираных колхозных простынях, на скрипучих пружинах тесной односпальной шхонки? С этой постылой нелюбой девахой, из пасти которой тащит какой-то вонючей кислятиной? Не имея возможности толком подмыться? Словом, полная тоска-а-а…

Я лежал, молча уставившись в потолок. Не спала, пуча в темноту свои бестыжие буркалы, и Рита. Наконец, глубоко вздохнув, она подала голос:

— Я пойду. Проводишь меня?

Возникла пауза, разбавляемая мерным кряхтением и металлическим вжиканием на соседней многострадальной койке. Идти никуда не хотелось, к тому же на улице опять зарядил гнусный изнурительный дождик.

— Да ладно, оставайся — чего среди ночи под дождем шарахаться? Эти скоро отрубятся, а я пойду в баню, там в предбаннике вроде тюфяк какой-то валялся на лавке и телага под голову. Спи.

Я собрал монатки, вышел во двор и, вдохнув полной грудью напоенный дождём, мокрой землёй и стернёй осенний воздух, направился к бане.

На следующий день произошло знаменательное событие: Володе от его Дамы сердца пришли сразу несколько писем. Она писала, что их группа работает в соседнем районе (поэтому письма так долго шли), что любит, что думает о нем каждую минуту, что не может дождаться встречи и тэдэ, и тэпэ. Володя мгновенно прозрел, ощутив нахлынувший на него новый прилив чувств. Отбившись в сторонку, всё перечитывал и перечитывал, шевеля губами, вызвавшие сладостную аритмию сердца письма и как-то грустно, отрешённо улыбаясь. А потом, мучимый угрызениями совести, замолк. Он осознал всю гнусность им содеянного, боясь, что по возвращении из колхоза его запросто могут «сдать с потрохами» мстительные «отставницы». Впрочем необязательно они: их с Лилькой колхозный роман происходил на глазах всей группы. Все знали про письма, а от кого пришли, безусловно, догадались.

Лиля, зная чьи письма целый день мусолит Володя, обеспокоенно поглядывала на него, но подходить при всех как-то не отваживалась. Несколько напряглась и Рита. Я же всё думал: вот интересно, хватит ли у них наглости опять припереться к нам?

И что вы думаете? Припёрлись! Вечером, как по расписанию. В авоське вновь угадывались очертания пузыря отвратного «Портвейна». Я вызвал Володьку во двор: объясни, мол, Лильке ситуацию, ты что, свою потерять хочешь? Надо сказать, он был очень добрым, великодушным, но несколько слабохарактерным, мягкотелым человеком. А потому ответил мне, мол, как я ее прогоню, мне неудобно перед девчонкой. Тогда говорю: «Давай, я ей мозги вправлю!» — «Не надо!» — «Ладно, пеняй на себя!»