Бреслау, суббота 27 октября 1923 года, полдень

Мок испытал после пробуждения три бурных чувства — все без исключения были неприятны. Его обнаженным телом, прикрытым чем-то грубым, рванул спазм холода, его ноздри скривились от сильного зловония рвоты и мочи, а его глаза поразил ослепительный электрический свет. Для полного счастья ему не хватало только цыганского аккордеониста, выигравшего чардаш. Он поднялся с твердой постели и широко открыл глаза. После первого мгновения светового паралича он все увидел в правильных цветах и пропорциях. Койка, на которой он сидел, была покрыта серым, грубым одеялом, ведро, наполненное выделениями, было недостаточно плотно закрыто, а над его головой мощная лампочка заливала белым светом арестантскую камеру без окна. Да, он находился под стражей, и это — на первый взгляд — в полицейском участке.

На койке напротив храпел какой-то человек. Его лысая голова, торчавшая из-под одеяла, была покрыта синяками и струпьями засохшей крови.

Мок провел языком по небу и с удивлением обнаружил, что оно не сухое и не издает запаха коптильни, что обычно случалось с ним после перепоя. Он сглотнул слюну, в горле не было никакого царапанья. Он исправно воспроизвел количество выпитого вчера алкоголя. Он все помнил. Две сотки водки и два пива. А потом выход в туалет во двор… и тут наступила полная темнота и плотное забытье. Он покачал головой, и тут его пронзила ослепительная боль. Он коснулся черепа и случайно наткнулся пальцем на липкую, мягкую рану. Он завыл и почувствовал, что теряет сознание. Но прежде чем это произошло, по его памяти пролетел резкий, белый свет припоминания. Нападение в уборной, удар в затылок. Упав на твердую койку, он в защитном жесте повернул голову. Благодаря этому с покрытой занозами и заусенцами поверхностью койки соприкоснулась не его голова, а щека. Он увидел свечение под закрытыми веками, но не погрузился во мрак. Через несколько минут он открыл глаза. Сокамерник вперил в него тупой взгляд. В отличие от Мока, он был похмельным и болезненным. Надвахмистр мог сказать о себе только последнее.

Треск открываемых дверей. В них стоял невысокий, коренастый полицейский. Прошло много лет с того момента, как ему сшили мундир. Воткнутый в макушку, кивер тоже помнил лучшие времена.

— Ты, — он указал пальцем на Мока и подкрутил усы. — На допрос. Ну, шевелись!

Мок встал с большим трудом и ухватился за стену. Когда миновало первое головокружение, он довольно плотно завернулся в грязное, вонючее одеяло и вышел из камеры. Охранник закрыл помещение и подтолкнул Мока вперед себя.

— Ну, давай, пьяница, — крикнул он, — прямо, ко мне в кабинет!

Мок, которого толкнули, полетел вперед и едва успел увернуться от столкновения с дверями. Одной рукой он придержал на уровне груди грязный халат, другой нажал на ручку двери. Он оказался в знакомой обстановке, которая почти в каждом полицейском участке выглядела одинаково. Сидя на жестком, регулируемом по высоте табурете, он смотрел на стены с желтой панелью, на пол, плотно покрытый толстым линолеумом, на пустые столы, решетки на окнах, жестяной кувшин с водой и умывальник на высокой стойке. Именно к такой обстановке Мок был приручен и даже ее любил. Она была чистой, стерильной и бесчеловечной.

Сейчас его охватывали самые разные чувства, но самым главным и самым отчетливым был гнев. Полицейский снял кивер и вытер лицо от пота. Мок знал, что этот полицейский имеет право назвать его пьяным и — согласно с такой идентификацией — может его оскорбить, а также относиться с презрением и подозрением. Глядя на суровое красное лицо правоохранителя, который разгладил листок и заточил карандаш, он быстро разработал план действий. Он не собирался доказывать, что вчера вовсе не злоупотреблял алкоголем и что работает в полицайпрезидиуме, хотя раскрытие этого факта облегчило бы ему ближайшие несколько часов. Однако в дальнейшем это было невыгодно. Ему пришлось бы объясняться перед Ильсхаймером, а не дай бог, перед президентом Клейбёмером и тем самым утвердить их мнение о себе как о безответственном алкоголике и авантюристе. Это, конечно, не помогло бы ему перейти в криминальную полицию. К тому же, если бы он взял «верхнее си» и обсобачил полного городового, он мог бы его серьезно напугать. А тот — испуганный и растерянный — мог бы написать весьма любезный рапорт, чего Мок отнюдь не хотел. Ему хотелось точно знать, что с ним происходило с того самого момента, как он вошел в уборную на задах едва заметной забегаловки на Антониенштрассе, при этом ему ничего так не хотелось сейчас, как поймать бандита, напавшего на него вчера. Ни о чем другом он сейчас не мечтал, только о том, чтобы окунуть голову этого ублюдка в клоаку. Гнев пронзил его насквозь. Но он не был направлен против сидящего перед ним человека.

Тот заточил наконец карандаш и внимательно изучил протокол допросов, на котором до этого напряженно и очень точно записывал свои вопросы.

— Фамилия? — задал первый из них.

— Удо Дзяллас, — сказал он первое, что ему пришло в голову.

— Профессия?

— Сапожник.

— Дата и место рождения?

— 18 сентября 1883 года, Вальденбург.

— Место жительства?

— Бреслау, Гартенштрассе, 77, квартира 18, - назвал он адрес советника Шольца.

— Имена родителей?

— Герман и Доротея.

Когда городовой вписал все это в соответствующие рубрики, он вытер лоб, встал, заложил руки назад и, выпятив живот, начал медленно кружить вокруг Мока.

— Расскажи, что ты вчера делал.

— Я выпил две сотки водки и два пива в какой-то забегаловке на Антониенштрассе. Я вышел в уборную во дворе, и там на меня напали. Я потерял сознание.

— Ах ты пенер! — крикнул городовой и замахнулся. — Ты хочешь сказать, что ничего не помнишь, чтобы избежать ответственности за нападение, так?! Я научу тебя лгать! Фамилия?!

— Уве Дзяллас.

Полицейский сдержал удар и обошел стол. Он посмотрел в протокол и аж подпрыгнул.

— Видишь, ты, мерзавец?! — заорал он. — Я уже поймал тебя на лжи! До этого ты говорил «Удо»! И ты думаешь, что я такой дурак и не знаю, что такое «Герман и Доротея»?!

— Каждый может ошибиться, — прорычал Мок, глядя, как шея и лицо городового пухнут в узах плотного форменного воротника.

На этот раз Мок разозлился на себя и на свою глупую оговорку. Увидев, как дородный городовой сжал руку в кулак и приблизился к нему, он почувствовал пульсацию раны на голове и теплый ручеек крови за ухом. Он вспомнил когти тещи доктора Гольдмана. Ярость хлынула, как скользкий, холодный и вонючий пот. Он напряг мышцы и стал ждать. В этот момент на столе подпрыгнул телефон и зазвонил жестяным треском. Форменный разгладил униформу на животе и снял трубку.

— Начальник участка, надкомиссар (старший инспектор) Шульц, — сказал он и некоторое время прислушивался к чьему-то резкому голосу. — Да, верно, господин советник, — он быстро посмотрел на Мока. — Он назвал фальшивое имя и был… Да, да, я понимаю. Надвахмистр Эберхард Мор, нет, нет… Мок. — Он искоса посмотрел на допрашиваемого. — Понял, так и сделаю… Передам ему… Да, прослежу… Жду…

Он повесил трубку и протяжно посмотрел на Мока.

— Почему вы не сказали, кто вы, господин надвахмистр? — спросил он, втянув живот.

— Я хотел посмотреть, как у вас дела, начальник, — ответил Мок и на одном дыхании добавил: — Извините, я не хотел, чтобы вы узнали, кто я, потому что хочу, чтобы вы рассказали мне обо всем, что со мной происходило. Очень точно, очень коротко и очень тщательно. Вы можете это сделать?

— Я не люблю, когда со мной играют в кошки-мышки, — пробормотал Шульц. — Если бы я знал, кто вы, то что с того? Разве я не сказал бы, что с вами произошло?

— Ну и что? Вы мне скажете или нет?

— Расскажу коротко и прямо. — Шульц сел и протянул Моку папиросу. — В полночь зазвонил телефон. Кто-то анонимно известил моего полицейского, что на Брауэргассен около кабака «Под веселый час» лежат два окровавленных человека. Один держит в руке нож и ранен в голову. У второго несколько безобидных ран. Тот первый — это вы. Тот другой — тип из вашей камеры. Мы раздели вас и плеснули ведром воды. Второй был так пьян, что ничего. А вы летели через руки. Вы были без сознания. Вам нельзя было докучать. Вот и все.

— Простите меня за снисходительный тон, — сказал Мок, глубоко затянувшись, — но вы хорошо поработали.

— Спасибо, — нехотя пробормотал Шульц, — я просто всегда следую инструкциям.

— Ну вот и все, — Мок затушил папиросу и встал. — Дайте мне, пожалуйста, одежду. Я пойду.

— К сожалению, я не могу вас отпустить, — Шульц тоже встал и прикрыл дверь своим массивным, хотя и невысоким телом. — Инструкция прежде всего. Все знают, что старый Шульц соблюдает правила. И в последнем дополнении к регламенту ясно стоит, что у неопознанного человека необходимо взять отпечатки пальцев и незамедлительно доставить их в президиум. Всегда так делаю. Снимаю отпечатки пальцев каждого подозреваемого, а также — не дай бог! — покойников. Я так и сделал в вашем случае. Я отправил отпечатки через гонца сегодня рано утром.

— Ну вот и хорошо, — начал нетерпеливо Мок. — Но ведь инструкция не запрещает вам отдать мне мои собственные кальсоны, не так ли?

— Видите ли… — Шульц не отходил от двери. — Во время телефонного разговора я получил другую инструкцию. Мы должны ждать людей из президиума. Они уже едут за вами.

На лестнице раздался громкий стук подкованных сапог. Кто-то резко постучал в дверь и после громкого «войдите!» в кабинете Шульца появился форменный полицейский.

— Докладываю покорно, герр Реверворстехендер, — кричал констебль, по-военному резко сокращая слова, — что они приехали из полицайпрезидиума.

В комнату вошли трое мужчин. Мок не знал их даже на вид. Очень странным было не только их необычайно большое количество. Еще более странными были их удостоверения. Полицейские тюремной службы. А самым странным было поведение одного из них. Он подошел к Моку и протянул к нему руку. Мок машинально подал ему руку в знак приветствия и окаменел. На его запястье сомкнулся стальной браслет наручников.