— Неужели ты надеялась, что я захочу тебя только один раз? О боже, ты еще наивнее, чем я думал. Почему я должен был пройти через столько неприятностей ради простого свидания? Разве человек ездит на жеребце только один раз, прежде чем обречь его на бойню? — Он наполнил хрустальный бокал и протянул ей за ножку. — Мне кажется, что нет. Пей свое вино.

Так оно и было. Его «извинения» всего лишь предлог, чтобы пустить в ход этот новый ужас, переворот в шахматной игре, который изменил шансы в пользу одного игрока.

Его.

Ему все равно, причинит ли он ей боль. Он был неспособен на огорчение, и точка. Он ясно дал это понять четыре года назад, и все же она отдала ему свое сердце, чтобы оно снова и снова разбивалось. Почему? Зачем она это сделала?

— Ты ублюдок. — Она схватила бокал с вином, выплеснула содержимое ему в лицо, а затем позволила бокалу разбиться. — К черту твое вино. Пошел ты.

Он вскочил с дивана прежде, чем она успела моргнуть, схватив ее за ворот блузки.

— Ты, кажется, не понимаешь. Ты бросила мне вызов, и проиграла. — Шелковистая ярость в его голосе заставила ее задрожать еще сильнее. — И я намерен заставить тебя заплатить за твое высокомерие. Сейчас мы играем в мою игру по моим правилам, и у меня есть все твои фигуры. Ты, моя дорогая, одинокая пешка без надежды на повышение. Как бы ни были многочисленны твои чары и насколько бы привлекательны они ни были для меня, ты — движимое имущество.

Вэл покачала головой, словно пытаясь вытряхнуть из себя его слова. Это не было жестом неповиновения, и он, казалось, знал это, но вел себя так, как будто она сопротивлялась, запуская пальцы в ее спутанные волосы и откидывая ее голову назад.

— О, да, — сказал он, — ты ничто — и ты даже не понимаешь, что это значит, но ты поймешь. — Он прочистил горло. — Через три дня я дам тебе ключ к разгадке. Эта подсказка будет представлять, как фигуру, так и игрока. У тебя будет одно предположение. Одно. Угадаешь неправильно, и этот игрок умрет. Медленно, я думаю, и довольно болезненно — на тот случай, если смерть не покажется тебе достаточной мотивацией.

Он бросил на нее лукавый взгляд.

— Насколько полезна подсказка, будет зависеть от того, насколько я доволен тобой в данный момент.

— Ты чудовище.

— О, правда? Я чудовище? — Он рассмеялся.

Она попыталась отстраниться, но он заключил ее в объятия.

— Спроси себя, что человек без коварства может сделать с твоим телом в темноте. — Он взглянул на окно — солнце поднималось, посылая золотые лучи, пронзающие тень, — и добавил: — Или при дневном свете. На солнце еще хуже. Заставляет все это казаться намного более... неизбежным.

Вэл втянула в себя воздух. Да...она вспомнила…

— Я бы с удовольствием посмотрел, как твое тело сияет днем в золотом свете саванны. Или, если ты неравнодушна к классицизму, в мокрой драпировке римлян. Ну, вообще-то, греков. Когда Рим завоевал Грецию, они присвоили себе все, что им приглянулось. В этом я очень похож на своих предков.

— Ты сошел с ума.

— Рим покорил еще и бриттов. Помнишь тот набросок, моя дорогая? Единственным женщинам, которым разрешалось носить тоги, были куртизанки. История может быть такой информативной... тебе не кажется? Возможно, ты согласишься снова попозировать мне.

— Нет.

Она снова попыталась отстраниться. Он поймал ее за руку.

— Ах, ах, ах — не так быстро. Есть еще одна вещь. Это личная игра, которая должна остаться между нами. Никаких друзей. Никаких любовников. Никакой полиции. Ясно? Я буду очень зол, если ты бросишь мне вызов. Ты бы этого не хотела.

— Нет. — Она не хотела.

— Тогда можешь идти. Мы здесь закончили. — Он отпустил ее руку, указывая на жалкую груду черной ткани за дверью ванной. — Я полагаю, что твое пальто цело. Смотри, не забудь о нем. — Он взглянул на нее через плечо. — Ты бы ведь не хотела умереть от холода.

«Я уже умерла от него».