Глава 18.

РЭН

ЭЛОДИ ДАЁТ СОГЛАСИЕ на мое предложение так, будто перспектива провести со мной следующие три ночи будет настолько травмирующей, что ей понадобится десятилетие терапии после этого. И, возможно, так и будет. Если что, то я знаю отличного парня в Олбани, у которого цены разумные, и я с радостью передам ей эту информацию. Но до тех пор, пока это не произошло, я собираюсь максимально использовать те часы, которые проведу с ней. Она сидит по-индийски на одеяле, используя материал, чтобы прикрыть свои босые ноги — они, должно быть, замерзли — и смотрит на меня так, словно она столкнулась с самым пугающим опытом своего существования.

— Вперед, задавай свои вопросы, — говорю я ей, снова плюхаясь на спину, изображая беззаботность, которой не чувствую.

Вообще-то я далек от беспечности. Это очень рискованный шаг с моей стороны. Я буду предельно откровенен с ней, буду говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, но это опасно. Элоди может решить, что я ей противен и она действительно не захочет иметь со мной ничего общего. Если это случится, мне придется выполнить условия сделки, которую я заключил с ней, и оставить ее в покое. Только я знаю, как сильно это на меня подействует. Это разрушит меня изнутри, и я ни хрена не смогу с этим поделать. Обещание есть обещание, и я не даю их просто так.

— Откуда ты родом? — спрашивает она, стараясь говорить как можно тише и ровнее.

Элоди изо всех сил старается показать мне, как ей все это утомительно, и делает это чертовски хорошо.

— Я родился в Англии. Точнее, в Суррее. Моя мать была англичанкой. Но мой отец-американец. Из Нью-Йорка. Джейкоби живут в Нью-Йорке с момента основания города. В начале в семье были финансисты. Банкиры и инвесторы. Однако мой дед пошел в армию, а после него и мой отец. Оба сделали карьеру в армии. Для них обоих я сплошное разочарование.

— Потому что ты не собираешься идти в армию?

— О, нет. Я мог бы завербоваться, и все равно был бы самым большим разочарованием, которое когда-либо испытывал каждый из них. Видишь ли, я не традиционный Джейкоби. Я непослушен. — Я смеюсь, произнося это слово, слыша одинаковый гнев в голосах моего отца и деда одновременно. — Я всегда ковырялся в заборах, предназначенных для того, чтобы контролировать меня и держать в узде. Проверял их границы. Мне казалось неразумно не делать этого.

— Если твой отец хоть чем-то похож на моего, то уверена, что все прошло не очень хорошо.

Я печально качаю головой.

— Нет, не особенно. Ты хочешь сказать, что не подчинялась всемогущему полковнику Стиллуотеру?

— Нет, — сухо отвечает она. — Я еще в юном возрасте решила, что мне не нравится боль.

В моем животе образуется узел, затягивающийся до тех пор, пока он не достигает точки, где ему потребуются дни, чтобы распутаться.

— Он причинял тебе боль?

— Да ладно тебе, не надо так удивляться, — с горечью говорит она. — Только не говори мне, что твой не причинил тебе вреда. Это все, что умеют делать, такие люди, как наши отцы. Мы просто сделали разный выбор. Ты стал сопротивляться, а я нет.

Я не могу сказать, звучит ли она сейчас так сердито из-за темы разговора, или это потому, что я заставляю ее остаться здесь со мной. Но вопрос «почему» на самом деле не так уж важен. Мне не нравится резкость ее голоса. Это заставляет меня думать, что она страдает.

— Нет, — отвечаю я. — Я тоже не люблю боль, малышка Эль, но я не могу позволить ему использовать ее, чтобы контролировать меня. Нельзя никому давать такую власть над собой. Не важно, насколько это больно.

Элоди издает сдавленный, несчастный звук.

— Ты просто еще не знаком с моим отцом. Ты даже не представляешь, как сильно он может причинить кому-то боль.

Мне не нравится, как это звучит. Ни капельки. Зверь внутри меня рычит, низкий, угрожающий рык вырывается из-под зазубренных острых зубов. Он негодует против того, что взрослый мужчина может причинить вред своей собственной дочери. Он требует знать, что произошло в мельчайших деталях, чтобы можно было сформулировать соответствующее наказание за это гнусное преступление. Снаружи я стараюсь сохранить внешнее спокойствие, и мое лицо превращается в пустую маску.

— Тебе скоро будет восемнадцать, — говорю я. — Тогда ты будешь юридически свободна от него.

— Все не так просто, и ты это прекрасно знаешь. Мой отец не из тех людей, которые отпускают только потому, что я стала достаточно взрослой. Он все еще будет контролировать каждый аспект моей жизни, когда мне будет тридцать лет, черт возьми.

Она не выглядит расстроенной, просто смирившейся, что еще хуже, чем если бы она была грустной. Спор с ней на этой стадии нашего хрупкого равновесия не принесет ничего хорошего, поэтому я полностью оставляю эту тему. Наши дерьмовые отцы никуда не денутся, и в этом, собственно, вся проблема.

— Что еще ты хочешь знать? — спрашиваю я.

— В какую школу ты ходил?

— Всегда здесь. В Вульф-Холле.

Элоди, кажется, удивлена этим. Ее глаза искрились от раздражения с тех пор, как она вывалилась из того лаза, как новорожденный олень, но теперь ее раздражение ослабевает, когда она смотрит на меня.

— Правда? Ты никогда не ходил в другую школу? Большинство родителей гоняют своих детей с места на место, пока те даже не вспомнят, откуда они родом.

Черт возьми, как же она чертовски красива. Это все равно что смотреть на чертово солнце — я смотрю на нее чуть дольше секунды, и моя сетчатка грозит взорваться. Ни Пакс, ни Дэшил не сказали бы, что она самая красивая девушка в Вульф-Холле, но для меня Элоди Стиллуотер — самое очаровательное создание, которое я когда-либо видел. Вызывающая пухлость её губ. Всегда слегка неряшливая, нуждающаяся в расческе непослушность ее волос. Яркий, широко раскрытый взгляд, который застает вас врасплох. Ее руки такие чертовски маленькие, что хочется плакать.

Элоди совсем крошечная. Ее талия, плечи, стройные ноги, черт возьми. Как будто она была сделана в миниатюре, детали ее расписаны вручную с непоколебимым вниманием к деталям. Она выглядит так, словно ее нужно завернуть в папиросную бумагу, чтобы она была в безопасности, как драгоценное сокровище. Но что самое интересное? То, что все в Элоди обманчиво. Да, она маленькая, но может постоять за себя. Она сделана из закаленной стали, а не из тонкого стекла, и уж точно не нуждается в защите. Недооценивать ее было бы прискорбной ошибкой. Ошибкой, после которой парень не ушел бы невредимым.

— Мой отец считал, что рутина для меня важнее, чем его присутствие рядом. Моя мать умерла, когда мне было три года, а у моей новой мачехи была сильная аллергия на маленьких детей, так что все это было очень хорошо для всех заинтересованных лиц. Они отправили меня в школу-интернат, когда мне было четыре года. За последние тринадцать лет они купили три новых дома. Я всегда останавливался в гостевой комнате, когда меня так любезно приглашали остаться на праздники.

— Они никогда не выделяли тебе спальню? — Помимо своей воли, малышка Элоди действительно выглядит заинтересованной тем, что я говорю. А потом она продолжает, и говорит то, что противостоит любому беспокойству, которое она могла бы испытать. — Это чертовски бесчувственно. Думаю, это объясняет, откуда это в тебе взялось.

Я натянуто улыбаюсь. Она права. Но все же ...

— У меня нет причин быть доброжелательным с кем-либо за пределами Бунт-Хауса. Зачем мне бродить по этому месту, сияя, как лоботомированная обезьяна, когда у половины этих идиотов нет и пары мозговых клеток, чтобы тереться друг о друга?

— Это как раз мой случай. — Элоди протягивает руку вперед и забирает у меня бутылку вина, ее глаза округляются, когда я смеюсь. — Что? Думаешь, я буду сидеть здесь трезвой? Нет, спасибо. — Она наливает большую порцию Мальбека в один из стаканов, которые я принес сюда, и, возвращает бутылку, пихая ее мне в грудь.

Дерзко.

— Это круговорот страданий, Рэн, — говорит она мне. — Ты цепляешься за свой социальный статус изгоя, как за щит, который защитит тебя от реалий этой жизни, но правда в том, что он все больше и больше изолирует тебя от всех окружающих. Это не очень умный защитный механизм. И, кроме того, я вижу его насквозь. Вот как все это началось для тебя — ты хотел построить вокруг себя такую высокую стену, чтобы никто никогда не смог ее пробить. В итоге твое сердце так замерзло и обледенело, что у него есть гребаный морозильный ожог.

— Мое сердце — не окорок.

— Без разницы. Все это очень хреново, вот и все, что я хочу сказать, а то, что ты говоришь мне, что способен заботиться о ком-то, откровенно говоря, настолько невероятно, что это кажется огромной тратой моего и твоего времени.

Боже, как я могу хотеть поцеловать ее так чертовски сильно, когда она говорит мне, что я безнадежен? Нет ничего более предсказуемого, чем тот факт, что большинство девушек обычно спотыкаются о себя, чтобы оказаться в моем поле зрения, а она решительно этому противится. В этом составляющая часть моего влечения, да, но эта потребность... черт меня побери, она гораздо больше. Она составила обо мне свое мнение и посчитала никчемным. Мне никогда не было дела до того, что думают обо мне другие люди, но плохое мнение этой девушки обо мне имеет большее значение, чем я могу вынести. Ее непокорность, сила, самоуверенность — все это вызывает зависимость. Элоди точно знает, кто она и за что борется, и я хочу дышать ею, как будто она сама жизнь.

— Не смотри на меня так, — говорит она, отворачиваясь. Пламя свечи отражается от ее волос, создавая вокруг головы золотой ореол.

— Как я на тебя смотрю? — Это явная дерзость с моей стороны.

Я точно знаю, как смотрю на нее, и не собираюсь сдаваться. Я хочу ее сожрать. Заявить на нее свои права. Привязать ее ко мне любым возможным способом. И если она может прочесть это в горящем огне в моих глазах, то так тому и быть. Я не стыжусь того, что чувствую, и уж точно не стану скрывать это от нее.