Глава 34.

ЭЛОДИ

Я ОДИН РАЗ видела этот полицейский отчет. Он был очень детализирован. Разгневанная тем, как армия отнеслась к смерти моей матери, детектив Эйми Бергер обратилась к израильскому правительству с просьбой попытаться продолжить уголовное дело в стране, но все это превратилось в политический кошмар. Ее руки были связаны, и поэтому она ничего не могла сделать, кроме как сидеть и смотреть, как военные сметают все это под ковер. Мой отец был оправдан за любой проступок, мне так и не сделали тот анализ на изнасилование, а моя мать была похоронена без церемоний на заднем дворе еврейского кладбища, хотя она была католичкой, в стране, которая никогда не чувствовалась для неё домом. Мне не разрешили присутствовать на похоронах, и мой отец, конечно же, не поехал.

Я изо всех сил стараюсь не вспоминать ничего из этого. Воспоминания только усложняют дело. Но Рэн сидит рядом со мной, пристально глядя на меня своими зелеными глазами, и у него есть вопросы. Меня возмущает, что он копается в этом деле. Больше всего я ненавижу то, что все это время парень, к которому я безумно привязана, знал эту ужасную, грязную, темную, злую тайну обо мне, которую никто в мире не должен был знать.

— Я думала, что армейская полиция уничтожила этот отчет, — говорю я. — Они позаботились о том, чтобы все записи об этом были удалены из базы данных полиции Тель-Авива. Я это точно знаю.

Рэн кивает, ковыряя свои ногти, атакуя самый последний кусочек черного лака для ногтей, который он носил с первой ночи, когда я встретила его, наконец-то избавившись от него раз и навсегда.

— Они держали копию в своей собственной системе, — говорит он.

— Понятно.

— Я не могу поверить, что они отправили тебя обратно жить с этим куском дерьма, — говорит он.

— Да. Мне тогда было четырнадцать. И они решили, что он не сделал ничего плохого, так куда же еще они могли меня послать?

— А как же твои бабушка и дедушка? Родители твоей мамы? Разве они не могли забрать тебя?

Это так бесполезно. Что толку пытаться задним числом найти лучшую альтернативу сейчас, через три года после случившегося? Все это давно сделано и запылилось.

— Мой дед был уже мертв. У моей бабушки была болезнь Альцгеймера, и она никогда по-настоящему не понимала, что моя мама умерла. Я вернулась жить к отцу, и это было все, что мне оставалось.

— Это просто так... — Рэн раздувает ноздри, его руки сжимаются в кулаки. Он выглядит так, как будто хочет ударить что-то действительно чертовски твердое. — Он когда-нибудь прикасался к тебе снова? — рычит он.

— Нет! Нет, Господи. Нет. Это было только один раз. Он больше никогда так не делал. Думаю, что он был под кайфом от чего-то, когда... в тот день, когда это случилось.

— У меня тоже раньше бывали галлюцинации под кайфом, и я никогда никого не насиловал, малышка Эль, и уж точно никогда никого не убивал. И даже если бы все было так, он должен был бы спуститься на следующее утро. Какая у него могла быть причина держать тебя в том чертовом ящике целых пять дней?

Вернуться в те воспоминания — значит вернуться в тот ящик, и я просто... я, бл*дь, не могу этого сделать. Я медленно встаю и подхожу к окну. Снаружи ярко светит солнце, и все вокруг такое зеленое. Весенний день так резко контрастирует с серым, гнетущим облаком, опустившимся на меня, что все, что я вижу по ту сторону стекла, кажется нереальным.

— Не знаю. После того дня мы больше никогда об этом не говорили. Я знала, что умру, если заговорю об этом, и мой отец, казалось, был доволен, делая вид, что ничего не произошло, так что я просто сделала то, что мне было нужно, чтобы выжить. После этого он начал тренировать меня. Каждый божий день он подвергал меня самым жестоким тренировкам. Сначала я ничего не могла понять. Но потом я увидела в его глазах отвращение к самому себе. Он хотел, чтобы я была в состоянии защитить себя. От него. Думаю, он всегда беспокоился, что... что он может сделать это снова.

Я судорожно втягиваю воздух, но это не помогает. Я все еще чувствую головокружение, как будто меня сейчас вырвет.

— Сбежать из Тель-Авива и быть отправленной сюда, в Нью-Гэмпшир? Я притворилась себе, что это было неудобно, и мне было неприятно, что меня утащили от моих друзей, но... честно говоря... это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. Возможно, это не самый здоровый механизм излечения, но я хочу забыть то время своей жизни. Все это. Каждый проклятый день. Так что, пожалуйста... я больше не хочу об этом говорить. Я не могу, это не поможет, и…

Рэн руками обхватывает меня сзади. Он крепко обнимает меня, прижимаясь лицом к изгибу моей шеи.

— Ш-ш-ш, все хорошо. Все нормально. Прости. Ш-ш-ш, пожалуйста, не плачь.

Я даже не осознавала, что плачу, но я плачу — отчаянные рыдания перемежаются с иканием, которое эхом разносится по всему гостиничному номеру. Я обычно запиралась в туалете в школе во время обеденного перерыва и плакала так время от времени. Я не могла делать этого дома. Так как у него больше не было моей матери, чтобы использовать вместо груши, полковник Стиллуотер счел себя вправе набрасываться на меня во время наших утренних занятий в спортзале. Если бы я заплакала, то могла бы прятаться всю оставшуюся жизнь.

— Мне очень жаль. Мне так чертовски жаль, — бормочет Рэн мне в волосы. — Мне очень жаль, что я заговорил об этом. Я ненавижу себя за то, что заставил тебя так тебя чувствовать, клянусь гребаным Богом.

— Затем... зачем вообще об этом говорить? — Я тяжело дышу.

Рэн тяжело вздыхает, и в этом звуке слышится чистое разочарование. Он поворачивает меня так, что я оказываюсь лицом к нему, держа мое лицо в своих руках. Он заставляет меня встретиться с его свирепым взглядом.

— Ты столько всего пережила, черт возьми, и все это сделала сама. Я хотел, чтобы ты знала, что сейчас ты не одна. И я хочу, чтобы ты знала, что об этом уже позаботились. Тебе больше не нужно беспокоиться о нем, Элоди. Он никогда больше не сможет причинить тебе боль.

— Ты этого не знаешь. Ты не можешь так говорить. У меня еще есть месяцы, прежде чем я освобожусь от него, Рэн. Возможно, тебе уже восемнадцать, но мне придется подождать до июня.

Он отрицательно качает головой.

— Успокойся, Эль, все в порядке. Я клянусь тебе. Об этом уже позаботились.

В его голосе слышится какая-то странная интонация. Он говорит: «об этом уже позаботились», но имеет в виду и еще кое-что. Он говорит, что сделал что-то, как-то позаботился о моем отце, и он больше не сможет причинить мне боль. Комок паники поднимается в моем горле.

— О боже мой! Что ты сделал, Рэн? — осторожно спрашиваю я.

— Ты знала, что я чудовище, когда встретила меня, Элоди. Я так сильно изменился для тебя, потому что хочу быть хорошим для тебя. Но есть части меня, которые нельзя отрицать. Этот ублюдок уже был мертвецом, когда я узнал, что ты чувствуешь. Как только я увидел отражение своих собственных чувств в твоих глазах, я не мог позволить ему уйти от того, что он сделал.

Я.. даже не знаю, что сказать. Что думать. Все это не имеет никакого смысла.

— Что я чувствую?

Рот Рэна слегка кривится.

— Да. Ты ведь понимаешь, о чем я говорю? — Он кладет мою руку себе на грудь, прямо над сердцем, кладет свою ладонь поверх моей. — Я влюблен в тебя. И это будет моей гребаной погибелью, если я ошибаюсь, но я думаю, что ты тоже влюблена в меня, малышка Эль.

Я влюблен в тебя.

Об этом уже позаботились.

Я влюблен в тебя.

Об этом уже позаботились.

Я смотрю ему в лицо — дикое, прекрасное лицо, о котором писали поэты на протяжении тысячелетий — и ужасный страх, затаившийся в глубине моего сознания с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, просто исчезает.

— Нет. Не будет, — шепчу я. — Я действительно люблю тебя.

Он выдыхает, его голова опускается, подбородок ударяется о грудь, и я чувствую его облегчение.

— Слава гребаному Богу.

— Рэн? Ты убил моего отца?

Он смотрит на меня из-под своих темных бровей, и у меня перехватывает дыхание.

— Нет, малышка Эль, я его не убивал. Но я причинил ему боль. Я сделал ему чертовски больно.