XLV В крови и пламени
В этот день Николка Пищенко с самого утра находился в полной боевой готовности у своей медной мортирки на пятом бастионе. От сигнальщиков всем на бастионе было известно, что неприятель накапливает в своих траншеях большие силы. Когда на башне Малахова кургана взвился синий флаг, стали и на пятом бастионе ждать атаки.
Штурм пятого бастиона начался в два часа дня. Сначала шла густая стрелковая цепь. Вслед за цепью французы несли лестницы, перекидные мосты и всякий рабочий инструмент. Позади двигались штурмовые колонны. Но дальше рва перед бастионом французы не пошли. Лишь несколько смельчаков взбежало на вал, но они были тут же сброшены в ров. Николка успел сделать из мортирки только один выстрел. И вдруг у него над головой вырос на валу человек с козлиной бородкой, в синей куртке… Николка вмиг отбежал от мортирки, подобрал камень и запустил козлобородому в голову. Тот опрокинулся навзничь и покатился с вала обратно. Николка вернулся к своей мортирке и стал готовить ее для нового выстрела.
Враг был едва ли не втрое сильнее, но атака пятого бастиона ему не удалась. Французы были отбиты и при штурме второго бастиона. На третий бастион бросились англичане. Они перевалили через вал, но на бастионе были сразу взяты в штыки. Пока на плацу бастионад шла штыковая работа, шотландские стрелки разбежались по батареям сбивать прислугу с орудий и заклепывать пушки. Еще издали, только подбегая к «Никитишне», трое молодчиков в клетчатых юбках и с голыми коленками дали залп по находившимся подле «Никитишны» «нумерам». Все «нумера» остались целы, а двое шотландцев тут же были иссечены тесаками и, тяжело раненные, взяты в плен. Все это произошло в одну минуту, и в эту же минуту третий в юбке подался назад и ринулся затем на молодого комендора, которого Елисей Белянкин учил окатывать водой пушку. Комендор схватил ушат, полный воды, перемешанной с копотью, и одним махом швырнул в шотландца. Тяжелый ушат угодил шотландцу в грудь, вода хлестнула его по глазам, он задержался на мгновение, и это погубило его. Комендор повалил его на землю и скрутил ему руки веревкой. А в это время две свежие роты Селенгинского полка решали на бастионе дело. Англичане не выдержали штыкового удара и отхлынули обратно за вал.
Порывистый ветер поднял на бастионах облака пыли. Пороховой дым быстро разлетался длинными космами. Солнце на минуту выглянуло из разорванных туч и вновь скрылось за сдвинувшейся темносерой завесой. К четырем часам с третьего бастиона убрали пленных и раненых, и солдаты смогли передохнуть после целого дня ожидания и тревоги.
В этот день артельщики не доставили на бастион крупы и печеного хлеба. Костров на бастионе не разводили, каши не варили. Солдаты ели тюрю из воды и толченых сухарей. Каждый сам себе готовил это незатейливое блюдо. Но только принялись солдаты за свой поздний обед, как на бастионе ударили сбор.
Из блиндажа вышел к фронту солдат и матросов начальник третьего отделения оборонительной линии Корабельной стороны генерал-лейтенант Павлов. На бастионах уже почти не стреляли, и тихий голос генерала был явственно слышен.
— Господа офицеры! — сказал Павлов. — Солдаты!..
В это время ветер снова развеял пыль и дым, и солнце опять брызнуло из-за туч. Полотнище в три цвета на Малаховом кургане — синий, белый, красный… полотнище в три цвета поперек, оно бросилось генералу Павлову в глаза. Но через полминуты курган с башней и вражеским флагом — все снова окуталось дымной пеленой.
— Солдаты! — повторил Павлов. — Матросы! Боевые товарищи! Триста сорок девять дней, обливаясь кровью, стояли мы на этих валах, отражая грудью полчища врага, превосходящего нас вооружением и числом. Четыре державы — Англия, Франция, Турция, Сардиния — пошли на нас войной, чтобы сокрушить ненавистную им Россию. Но, как в Отечественную войну двенадцатого года, неприятель торжества здесь не получит. Москва была на время отдана Наполеону, но восторжествовала Россия. И мы будем торжествовать. Но сегодня…
Что-то захлестнуло и без того тихий голос Павлова. Он кашлянул, вздохнул…
— Но сегодня, — продолжал он, — по приказу главнокомандующего Крымской армии весь гарнизон переходит на Северную сторону, и пусть враг получит на время эти окровавленные камни. Он не найдет здесь покоя и все равно уйдет туда, откуда пришел. А память о наших непомерных делах перейдет в роды и роды…
Весь строй солдат и матросов застыл на месте, точно из гранита были высечены эти люди. Что говорит генерал? Перейти на Северную? Оставить бастион? Зачем?
— Неприятель не сломил нас, — продолжал Павлов, — но теперь наши позиции стали выгодны только ему. Пользуясь превосходством своего огня, он каждый день вырывает из наших рядов до тысячи человек. Приказываю: орудия — кои заклепать, а кои потопить. С наступлением темноты выступить к Графской пристани. Охотникам — остаться для взрыва пороховых и бомбовых погребов. Благодарю за службу! Молодцы!
Никто не ответил генералу привычным «рады стараться». Павлов ушел в свой блиндаж. Молча вернулись солдаты и матросы к недоеденной тюре. А после тюри пошла работа.
Не было ни разговоров, ни шуток. Все делали, что приказано было. Делали с толком и аккуратно, но так, как роют могилу или сколачивают гроб.
И словно сотня кузниц работала сразу — такой здесь стоял стук, и грохот, и звон. Стучали обухи о железные ерши, вколачиваемые в пушечные запалы. И огромные молоты били по орудиям, пока чугунные цапфы не разлетались в куски.
Работали до вечера. К восьми часам вечера матросы сорок первого флотского экипажа и солдаты полков Селенгинского, Владимирского, Якутского сошли с бастиона и вышли на Театральную площадь.
За спиной у себя они слышали взрывы. Пламя пожаров, зажженных нашими охотниками, освещало дорогу. У Николаевской батареи все остановились. Мост через бухту был полон людей. Он оседал под тяжестью обозов и пушек, и его захлестывали волны.
У стен батареи сидели на узлах женщины. Плакали дети. Ветер гремел сорванным с крыши листом железа. А люди всё подходили, и часть за частью всасывалась в общий поток на мосту. Уже и Селенгинский полк вступил на мост, и Якутский, и матросы сорок первого экипажа…
— Тяжеленька, — сказал матрос, остановившись посередине моста и поправляя на себе лямку.
— Орудие… — отозвался солдат из десятой артиллерийской бригады. — Ясное дело — чугун. Ну?
— Уморила меня… Э, будь ты неладна! — крякнул матрос.
— Потрудись, дяденька, — сказал солдат — пушка-то, вишь, под Синопом была.
— Во как! Синоп!
— А ты думал… Приходил к нам на бастион старый комендор с этой пушки, однорукий… Все про нее обсказал. Называл ее «Кузьминишной», «Ильинишной»… Нет, «Никитишной» называл. Сказать нечего — герой-пушка. Да дело кончено! Ну?
— Похороним, значит, по-моряцки, с честью, — сказал матрос. — В месте тихом, в месте покойном… на дне морском.
«Никитишну» подкатили к краю моста и столкнули в воду. Пушка не всхлипнула, не плюхнула, камнем пошла на дно.
Покончив со своими пушками, защитники третьего бастиона прошли мост налегке и ступили на Северную сторону. Там они остановились, обернулись…
Город-богатырь распростерся на той стороне в крови и пламени. Огонь то взмывало, то он вдруг опадал, и казалось, что это Севастополь тяжело дышит израненной грудью. И выл ветер, и встревоженное море тяжело било в берег… На берегу, под стенкой Михайловской батареи, спал мальчик в матросской куртке. Он прикорнул к лафетику медной мортирки, обхватив ее руками. Николка не дал топить свою мортирку. Увидя, что матросы подтаскивают ее к краю моста, он повалился на нее, и его стала бить судорога.
— Ой, дяденьки миленькие! — кричал Николка, обливаясь слезами. — Ой, дяденьки, голубчики…
— Отойди, щенок! — прикрикнул на него боцман. — А то сейчас и тебя в воду кину!
— Кидайте! — вопил Николка. — Вместе кидайте! Ой, миленькие!..
А когда боцман попытался оторвать Николку от мортирки, Николка укусил его в руку. Боцман треснул Николку кулаком по голове, и Николке показалось, что бухта огнем вспыхнула.
— Тьфу, чтоб тебя!.. — выругался боцман и слизнул с руки кровь. — Пропади ты и со своей мортирою! Ночуй тут. Придут французы и в плен тебя возьмут. Шкуру спустят — будешь знать… Пойдем, хлопцы; шут с ним, с таким дураком!
Николка не хотел в плен к французам. Шкуры своей он тоже не хотел им отдавать. Обливаясь кровавым потом, он один перекатил тяжелую мортирку на Северную сторону. Докатив ее до Михайловской береговой батареи, он свалился там полумертвый от усталости и через минуту уже спал, не слыша ни воя ветра, ни страшного грохота взрывов.
Ночью на Николку набрел Елисей Белянкин. На Городской стороне пылала морская библиотека; огонь бежал по всей Екатерининской улице; как огромный погребальный факел, горел в Южной бухте подъемный кран. Отсветы пожара играли на лице у Николки, которое было все в разводах от грязи и копоти. Ресницы и брови были у него опалены порохом. Мальчик спал, и Елисей не стал его будить, а присел тут же, на камень у стенки батареи, и стал смотреть на бухту. Он заметил, что корабли, стоявшие еще вчера в Большой бухте, и в Южной, и в Корабельной, все теперь стали в один ряд посередине Большой бухты, между Северной пристанью и Павловским мыском. Первым в ряду от Северной пристани отчетливо вырисовывался на зареве двухпалубный восьмидесятичетырехпушечный корабль «Императрица Мария».
Елисей вынул трубку изо рта и прищурился. Да, «Императрица Мария»… А за нею — «Париж»… А там — «Чесма» с «Кулевчой»… Потом — «Храбрый», «Егудиил», «Константин»… Зачем они выстроились посередине рейда, словно на генерал-адмиральском смотру?
За грохотом взрывов на Городской стороне Елисею не слышно было, как стучали плотники на кораблях, как работали они там топорами, и долотами, и буравами… А потом корабли стали погружаться все разом, будто по сигналу.