– Знавал я когда-то Евсея Ольбековича, – грустно поддакнул Иван. – Слышал, погиб. Жаль.

– И не говори… – Ефимий вздохнул, обернулся. – Хозяйка, давай-ка сюда медку…

Взяв в руки принесенный супругой бочонок, разлил по чаркам – себе и гостям. Поднял:

– Упокой Господь его душу.

Выпили молча, закусили капустой с мясом. Лукьян закашлялся – видно, не привык к крепким напиткам. Раничев постучал ему по спине… да едва не поранил руку о разорванные железные кольца.

– Что ж ты кольчужку-то не снял, паря?

Отрок молча опустил глаза. Ефимий ухмыльнулся, поглядел на супругу:

– Дай-ко рубаху старую парню… ту, что выкинуть намедни хотела.

Вздохнув, Лукьян с помощью хозяина стащил с себя кольчугу – латаную-перелатаную, давно не чищенную, расклепавшуюся у самого ворота.

Раничев глянул неодобрительно:

– Что ж ты кольчужицу-то свою не чистишь, изверг?

– А, – Лукьян отмахнулся, снимая грязный, в ржавых подтеках, поддевок. – И не моя она вовсе, общая. Да и соду с поташом на нее не выдают, и бочонок чистильный.

Иван аж присвистнул от такой наглости:

– Бочонок ему, гляди-ка! Соду… Что, песка в реке мало? Да на месте б воеводы вашего я за такую кольчугу… убил бы!

– Так ведь нет воеводы, – переодевшись в сухую рубаху, улыбнулся отрок. – Се летось еще уехавши к батюшке князю. А тот, говорят, гневался на воеводу сильно за что-то, в опале теперь Панфил Чога.

Раничев встрепенулся:

– Как ты воеводу назвал?

– Панфил Чога, – пожал узкими плечами Лукьян. – Воевода местный, и раньше еще, до разгрома, он тут был. Говорят – строгий.

Иван хохотнул:

– Строгий? Не то слово. Убить, конечно, не убил бы он тебя за такую кольчужку, но высечь бы велел преизрядно… Так, говоришь, у князя Панфил-воевода?

Лукьян обиженно мотнул головой:

– Ну да, у него. В Переяславле.

– Родичи у него там?

– Про то не ведаю, – осоловело хлопнул ресницами отрок. – Дядько Ефимий, а можно, я уже спать пойду?

Ефимий усмешливо хмыкнул:

– Что, сомлел, с меду-то? Иди-иди, спи… Мимо овина только не промахнись, Аника-воин!

Выпроводив трущего глаза парня, хозяин постоялого двора наполнил чарки по новой. Выпили.

– Ты про Панфиловых родичей спрашивал, – смачно захрустев капустой, напомнил Ефимий. – Своих-то у него, похоже, и нету – сгорели все в огнеманке, один Панфил и остался. Наместник покойный, боярин Евсей Ольбекович уж его привечал, так и Панфил в благодарность родичей его в Переяславле приветил. Только что толку? Опала, она опала и есть, хоть с родичами, хоть без них.

Раничев уже не слышал собеседника. Панфил Чога – Переяславль – родичи погибшего наместника – Евдокся! Такая вот цепочка выстраивалась. Неплохая, прямо скажем, цепочка, хотелось бы в нее верить… Да и почему же не верить? Переяславль, значит… Переяславль-Рязанский – резиденция князя Олега Ивановича, много кем из современных или почти современных Ивану историков поносимого, дескать – предатель земли русской. Во, понятие выдумали – земля русская! Хотя, впрочем, понятие-то было… скорее, конечно, культурное. Но ведь государства-то единого не было! И кто сказал, что у Рязани, у Смоленска, у Новгорода интересы с Москвой общие? Как раз-таки нет! Вон, Дмитрий Иванович, князь владимирский и московский, Донским прозванный, много чего хорошего для земли своей сделал, так и Олег Иваныч Рязанский для своей – ничуть не меньше, почто ж тогда предатель? И кого ж он предал? Дмитрия? Так Дмитрий ему вовсе не сюзерен! Новгород, Тверь, Стародуб, Смоленск, Муром? Москву если только… так и поделом, жадноваты московитские князья, властны, во чужо поле так и норовят забрести без стыда и чести. Отчего-то их только и называли Русью историки? Хм… Отчего-то? А по чьему заказу вся история-то писана? Вот и гуляют басни: Дмитрий Донской – освободитель от татар (ну да, как же!), а Олег Рязанский – предатель. Чушь, конечно, собачья. История для ПТУ. Однако, встречается, верят люди… Значит, возможно… да вполне вероятно… да – так и есть… Евдокся – в безопасности, в Переяславле, при дворе Панфила Чоги, воеводы, хоть и опального, но всем известного своей честью, а Олег Иваныч Рязанский тоже – чтоб ему ни приписывали горе-историки – человек чести, и принижать да примучивать опального воеводу не будет, тем более – родичей погибшего наместника, это уж совсем ни в какие ворота.

– А скажи, Ефимий, – Иван наконец оторвался от своих мыслей, – купец Ибузир ибн Файзиль не останавливался ли у тебя на постой месяца тому два назад?

– Ибн Файзиль? – Переспросив, Ефимий задумчиво пошевелил губами. – Ордынец, что ль?

– Нет, с дальнего юга гость.

– Не слыхал такого имени, врать не буду, – хозяин постоялого двора отрицательно качнул головой. – Да кто тут сейчас через нас поедет? Эвон, разруха-то! Погоди годков пять, уж тогда выстроимся, заматереем, леса, слава богу, за Окой-рекой хватит.

– Вот, за это и выпьем, Ефимий, – кивнул Иван. – За то, чтоб выстроились, заматерели, за то, чтоб все русские земли так!

– Хороший ты человек, Иване, – Ефимий выпростал из бороды остатки капусты. – Заглядывай, как будешь тут по купецким делам.

Раничев приложил руку к сердцу:

– Всенепременно, любезнейший.

Проводив гостя в людскую, хозяин постоялого двора выглянул на двор – приструнить лаявшего пса. И чего разлаялся? Может, чуял чужого в овине? Не замерз бы отрок, вона, кажись, холодает, да и дождь кончился. Может – и к зиме то? Покров-то уж прошел, а снега все-то не видать, одна слякоть. Ой, не дело тако, не дело.

Успокоив пса, Ефимий взял в сенях старую волчью шкуру и пошел к овину – накрыть спящего парня. На полпути передумал, вернулся – слишком уж много блох оказалось в шкуре, ну да ничего, скоро зима, бросить на мороз – вымерзнут. А отрок не замерзнет, ничего. Тепло в овине, вчера только разжигали очаг – подсушивали промокшее сено.

К утру посвежело, подморозило наконец, и очистившееся от туч небо засветилось лазурью. Давненько не видали уж угрюмовцы столь чистого небосвода, давненько не ласкали их светлые солнечные лучи, все дожди да дожди – обидно. Ну вот, наконец-то…

Раничев проснулся оттого, что просочившийся сквозь старый ставень сияющий луч ударил его прямо в левый глаз. Зажмурившись, Иван перевернулся на другой бок, захрустев накропанным сухой соломой матрасом, улыбнулся, открыв оба глаза, взглянул на низкий бревенчатый потолок. Задумался – где я? Судя по всему – в избе. Ага… Значит – дача. У него самого дачи нет, значит – у друзей. Вот выглянуть в окно – ежели напротив гараж, значит – у Веньки, а ежели старый сгнивший «москвич» – у Михал Иваныча. Еще правда один вариант был – у Макса, хозяина кафе «Явосьма», но куда у того выходили окна, Иван припомнить не мог, а потому не стал и напрягаться, просто прошлепал босыми ногами в сени да распахнув дверь, глянул во двор… И, хлопнув себя по лбу, тяжело опустился на мокрые ступеньки крыльца. Посидел так немного, пока не почувствовал пятками холод, потом резко поднял глаза…

– Здрав будь, дядько Иван!

Это что еще за пацан здесь? Ах, да… Лукьян, ополченец.

– Здорово, Лукьяне. Сулицу не потерял?

– Как можно?

– Да так же, как и кольчужку не чистить. Не свое – не жалко.

– Ой, кольчужка-то! – Схватившись за голову, отрок понесся к овину.

Позади, в сенях, раздались шаги. Ефим, хозяин, присел рядом с двумя глиняными крынками:

– Кваску холодненького? Бражки?

Раничев махнул рукой:

– Давай лучше бражки. – Отпив, занюхал рукавом. – Эх, хорошо день начинается! Ну что, Лукьян, отыскал свою кольчугу?

– Нет.

На парня было страшно смотреть. Побледнел вдруг, осунулся, даже дышал тяжко.

– Чего так переживаешь-то? Ведь и так бы заржавела.

– Заржавела – то другое, – отрок вздохнул. – Ее и я ношу, и Варфоломей иногда, и Петро, и… в общем, есть на кого свалить, что не чищена. Да дьяк на то и не смотрит, ему главное – чтоб кольчугу сдали. А ежели не сдадим… Тут и в самом деле можно хороших плетей отведать. Да как бы и не в закупы запродаться! Кольчужка – сами видали – худа, а ну как у дьяка она новой числится?