Киприан усмехнулся, обернулся к своим:

– Вот уж меньше всего ожидал услышать здесь Иоанна Кириота. Откуда этот безграмотный лицедей знает стихи ромейца? А вы говорили – в устах скоморохов одна похоть и мрак?

Благословив толпу, он уселся в возок, махнул рукою следовавшим за ним воинам:

– Пусть поют. А колпачников – гнать.

Кивнув, воин отошел в сторону, подозвал маячивших в отдалении стражей, сказал что-то. Выслушав его, стражники вскочили на коней и быстро направились на середину рынка, туда, где крутили колпачки лиходейные людишки старца Мефодия.

– Вои! – свистнул стоявший на стреме пацан – плосконосый, узкоглазый, приземистый, с круглым ноздреватым лицом – и колпачники, споро собравшись, тут же растворились в толпе. Старец Мефодий – тощенький мозглявенький старичок, морщинистый, с непропорционально большой головой и крючковатым носом – дребезжаще рассмеялся, глядя, как озадаченно чешут бороду столпившиеся вокруг опустевшей площадки воины. Ищете лиходеев? Ну ищите, ищите, Бог в помощь.

сидя в возке в полголоса прочел Киприан. Усмехнулся, приказал наперснику:

– О скоморохе том вызнай! Больно уж необычен.

Наперсник – высокий костистый монах с длинной русой бородой и внимательным взглядом – молча приложил руку к сердцу. Возок митрополита медленно поехал в Кремль, где и остановился у высокой колокольни церкви Иоанна Лествичника, разрушенной Тохтамышем и недавно восстановленной по указу князя Василия Дмитриевича.

А на площади продолжалось прервавшееся было веселье. Снова играли гусли, Иван даже охрип уже петь, хорошо, доброхоты поднесли чарку меда. Выпив, Раничев утер бороду, закусил пряником, повеселел и принялся наяривать пуще прежнего. Авдотий с Селуяном, тоже выпив, не отставали от него и даже сами пускались в пляс вместе с окружившими их довольными посадскими. Отведя старика Ипатыча домой – не для старых костей таковые игрища, – прибежал обратно Иванко. Устал собирать в шапку мелочь… Вот то-то и оно, что мелочь. Правда – зато много, да еще и не вечер.

– Ишь, повезло харям, – завистливо произнес вставший в отдалении узкоглазый пацан с приплюснутым носом и ноздреватым, словно непропеченный блин, лицом. Повернулся к маячившим в отдалении колпачникам: – Половим ротозеев, братушки?

– Да ну их, Федька, – отмахнулись те. – И так уж наварец изрядный, можно и отдохнуть теперя.

– Ну как знаете. – Сплюнув, Федька – известный не так давно в Угрюмове как Федька Коржак – направился ближе к толпе. Шнырять по чужим калитам он вовсе не собирался – не было достаточной квалификации – а вот ежели какая раззява сама в руки кинется, вот тогда… Прислонившись к березе, Коржак скрестил на груди руки и, сощурив от солнца и без того узкие жиганьи глаза, с нарочитой ленью наблюдал за посадскими. Пожалуй, не те все это были люди – уж больно бедные, вряд ли у кого в кошеле серебрилось, в лучшем случае – медь, в худшем – вошь на аркане. Ну разве с таких что возьмешь? А вот пацан с шапкой шныряет… Коржак приоткрыл левый глаз. Нет, и в шапке медяхи… Вот, голота чертова! Не могли уж ради праздника припасти серебришка. Да и стремно как-то скоморохов опускать, пацан-то для них собирает. Впрочем, какие они, к чертям собачьим, свои? Хари скоморошьи. Ишь, натравили митрополита и довольны. У, морды…

– Почто на скоморохов пялишься, Феденька?

Коржак вздрогнул, услыхав рядом знакомый вкрадчивый голос. Обернулся испуганно:

– Вот песни слушаю, дядько Мефодий.

Воровской старец, тощий и мозглявый, словно высушенная на солнце вобла, расплылся в широкой улыбке, только одни лишь глаза оставались холодными, злыми.

– Ну слушай, слушай, отроче… – благостно произнес он. – Только помни! – Старец вдруг с такой силой сдавил Коржаку запястье, что тот едва не закричал. – Начнешь скоморохов щипать – не вздумай заныкать что.

– Что ты, Мефодий Порфирьевич, как можно? – Парень захлопал глазами, словно преданный пес. Был бы хвост – завилял бы.

– Смотри, паря… Вечером жду. – Нехорошо прищурившись, воровской старец, не прощаясь, исчез в толпе.

– Вот черт старый! И как пронюхал-то? – зло прошептал Коржак ему в спину. – Теперь уж делиться придется, а хотел ведь… Ух, морды! – Он заметил уходящих колпачников. – Верно, они и наплели старцу. Теперь уж без добычи можно и не возвращаться, себе дороже.

Федька уныло сплюнул в снег и вдруг оживился, заметив остановившийся около толпы возок, крытый светло-зеленым сафьяном. Весь такой изящный, видно, что не из дешевых, запряженный парой гнедых – тоже не кляч. На облучке сидел здоровенный чернобородый возница, позади, на запятках, – двое парней-слуг – косая сажень в плечах. Соскочив на снег, слуги почтительно помогли выбраться из возка деве… вернее, молодой женщине, видно – боярыне или богатой купчихе. Нет, скорее боярыне – уж больно надменна. Лицо красивое, белое, нарумяненные щеки, подведенные сурьмой брови, глаза – синие… или темно-серые, не разберешь. Крытая тускло блестящим атласом соболья шуба, на голове стеганый шлык из такой же ткани, сапожки черевчатые на ногах – все так красиво, богато.

Коржак аж облизнулся весь, сделав стойку, словно охотничий пес. Незаметно последовал за боярыней – вот подойдет к толпе, уж тогда… Боярыня не стала подходить ближе, остановилась в отдалении, на пригорке…

Раничев как раз пел про зеленые глаза, не видел ничего вокруг и не слышал. Темно-русая шевелюра его растрепалась, недавно подстриженная бородка намокла от пота, голубая епанча, накинутая поверх чиненого кафтана, небрежно ниспадала на снег.

Стоявшая на пригорке боярыня не отрываясь наблюдала за ним. Послушав песен, поманила бегавшего с шапкой Иванку:

– Эй, поди сюда, малый. – Обернулась к слуге. Тот почтительно протянул кожаную суму, из которой – стоявший за березой Коржак смачно сглотнул слюну – вытащила целую горсть серебра и, не считая, бросила монеты в шапку.

– Дай Бог счастия! – низко поклонился Иванко, потом повернулся – уйти.

– Постой. – Боярыня придержала его за рукав распахнутого на груди полушубка. – Того, что поет, как звать?

– Иваном.

– Иван… – медленно повторила женщина. – Иване… Вы всегда здесь бываете?

– Нет, госпожа, – отрок пожал плечами. – Вот, посейчас только, а потом уж только после Пасхи. Чай, пост!

– И что, до самой ночи поете?

– Да нет, госпожа, – Иванко рассмеялся, сверкнув зубами. – К вечеру за Неглинную пойдем, там кострище будет да хороводы.

– За Неглинную, говоришь… – Боярыня оглянулась на стоящих в почтительном отдалении слуг. Снова полезла в суму, сыпанула денег:

– Вот тебе еще, отроче! А где – за Неглинной?

– Да там костер издалека видать будет, – еле сдерживая радость, с поклоном отвечал Иванко.

Кивнув, боярыня направилась к возку, за нею последовали слуги. Иванко радостно потряс шапку – чай, теперя не медь, серебришко! Он повернулся с улыбкою… И вдруг словно черная тень метнулась к нему из-за березы. Выбив из рук шапку, ударила кулаком по лицу – Иванко со стоном полетел в снег. А наконец-то дождавшийся своего часа Федька Коржак, ползая по сугробам, быстро собирал деньги.

– Ах ты, варнак! – Придя в себя, Иванко храбро набросился на вора. Снова высыпались в снег монеты, и оба, ругаясь, покатились в сугроб. Коржак сразу же схватил отрока за горло и начал душить, однако, изловчившись, Иванко укусил его за запястье. С громким криком молодой тать отдернул руку, отталкивая отрока в сторону. Так и не сумев подняться, Иванко покатился по снегу, а вскочивший на ноги Коржак принялся сильно пинать его, норовя попасть по лицу. Снег окрасился кровью. От особо мощного удара Иванко отлетел к березе и застонал. Коржак вытащил из-за пазухи нож… Однако несколько человек из толпы уже бежали сюда, привлеченные еще одним занятным зрелищем. Кто ж не любит смотреть на чужую драку? Весь бокс на том стоит, да и хоккей отчасти. Федька, естественно, не стал никого дожидаться, а, быстро подобрав из снега серебряные монеты, бегом скрылся в кустах.