«Травмы, несовместимые с жизнью» — так было написано в медицинском заключении о смерти.

Ника покоилась на кладбище в совершенно чужом ей городе. Дочь и зять не захотели «заморачиваться», а Иван Сергеевич не мог вылететь к ним из-за непогоды.

То, что смерть была так внезапна и не было последнего прощания, мучило его кошмарами во сне. В этих бесконечных снах Ника кричала, звала на помощь, а он всегда опаздывал и просыпался, так и не успев спасти любимую. Иван Сергеевич стал бояться засыпать, читал книги, в основном детективы, чтобы получать пищу для ума. Бессонница обернулась напастью — Иван Сергеевич стал засыпать на ходу: то в грядке, то под любимыми деревьями в саду. В эти краткие мгновения полусна-полуяви он видел Нику, гуляющую по саду. Иван смутно различал, что жена странно одета, иногда казалось, что была обнажённой. И лица тоже было не разглядеть, хотя Иван Сергеевич твёрдо знал — это она, Ника.

Хотелось спросить этого призрака: за что? За что такая мука и в чём вина? Он был за тысячи километров от места её гибели, и она сама не разрешила ему ехать, сказав: «Отдыхай, с грудными детьми не будешь высыпаться».

— Зато теперь я высыпаюсь, — вёл он свой спор с Никой. С Никой, которой уже никогда не будет рядом.

Он стал замечать, что разговаривает вслух с деревьями, с телевизором, с тучами за окном. Это его нисколько не удивляло, хотя раньше он слыл молчуном, из которого слова не вытянешь.

Иван Сергеевич вспомнил, как в день отъезда он ждал жену у машины, собираясь везти в аэропорт. Ника вышла удивительно помолодевшая, оказалось, остригла сама косу.

На его немой вопрос сказала устало: «Ванечка, ты забыл, что такое маленькие дети: так ручонками вцепятся, все волосы вырвут».

— Но ты же их не выбросила? — отчего-то спросил он.

— Нет, в комод положила. К старости парик себе закажу, чтобы седой не ходить, — пошутила жена.

Этот разговор он вспомнил года через полтора после смерти Ники. Искал новые простыни и на самом дне комода увидел их: пушистые рыжие завитушки не утратили своей красоты, блестели и пахли ромашкой.

Иван Сергеевич тогда долго держал их в руках, пытаясь вспомнить какую-то очень важную информацию.

А когда вспомнил, зачастил с поездками в город.

***

В заброшенной деревне, в которой он остался без жены, стояло всего два дома: один родителей жены, второй — недоучившегося семинариста.

Семинарист, семинария... Всё это Иван Сергеевич смутно помнил из школьной программы по литературе.

Несостоявшийся священник тем не менее просил звать его батюшкой Олегом, а жену — матушкой Марией. И при первом знакомстве пытался заставить новых соседей целовать себе руку. Ника с серьёзным видом это сделала и получила благословение.

Объяснила мужу боязнью анафемы.

— Ваня, ты видел, какие у него глаза. Настоящий раскольник. Такой с Богом на «ты». Зачем нам неприятности?

И сама хохотала от своих слов.

Отец Олег, худой, высокий, с жидким белобрысым хвостиком. Лицо узкое какое-то, мышиное. И всё время шмыгает носом, как ребёнок. Глаза серые, выцветшие, будто от слёз за всё человечество. При этом странные вывернутые губы чужеродно смотрелись на этом загорелом, с обветренной кожей, лице.

Семья у батюшки Олега была большая, шестеро детей. Жили натуральным хозяйством. Деньги появлялись, когда рождался очередной ребёнок или когда соседа звали отпевать покойников из таких же вот заброшенных деревень. Батюшка Олег надевал скромное облачение и уезжал на старенькой «Ладе».

Возвращался в приподнятом настроении. Наличные привозил матушке, а себе — самогон. Брал бутылки прямо с поминального стола, мастерски пряча их в рукава рясы.

Выпив, Олег становился многоречив и даже агрессивен, пока не напивался до положения риз.Потом спал в баньке, в субботу парился и ходил ещё долго с виноватым и помятым лицом, пытаясь во всём угодить матушке Марии.

Жена его, хрупкая невысокая русоволосая женщина, была поистине труженицей. Всё хозяйство, дети, огород держались на ней. Она успевала везде. Дети и муж при деле, всё чистенько, хоть и бедненько.

Благотворители привозили одежду, продукты, бензин. Иногда и Иван Сергеевич из города привозил детям школьные принадлежности, но отдавать надо было тайком, чтобы батюшка Олег не узнал. Тот был беден, но горд.

Сажать привезённые из города саженцы Иван Сергеевич позвал именно Марию, уверенный в её знаниях и лёгкой руке.

Женщина взяла с собой старшего сына — копать ямы, и очень удилась странному выбору соседа.

— Берёза, липа, ель, дуб. Иван Сергеевич, вы бы вишню или грушу привезли. А этого и в лесу полно. Баловство одно, только силу из земли будут тянуть понапрасну.

— Ничего не бывает напрасно, — ответил Иван Сергеевич.

Ему нестерпимо хотелось зарыдать в голос. После смерти Ники на него часто находили такие вот приступы неконтролируемого плача, в которых он стыдился признаться.

Да и кому признаваться? Дочь далеко, соседи — люди, конечно, хорошие, но чужие.Умом понимал — нужен психотерапевт, антидепрессанты. Но сердцу и душе становилось легче после этих слёз.

Он хотел заплатить соседке за помощь, но та только засмеялась, успев стукнуть сына по руке, тянувшейся за тысячной купюрой.

В их заброшенной деревне была вода и свет. Вода была колодезная, чистая и очень вкусная. Электричество организовала Ника: нашла электриков, те и провели кабель под землёй. Формально за это платили жители соседнего ПГТ. Ивана Сергеевича это смущало, но недолго. До тех пор, пока не посетил управляющую компанию. Он честно хотел платить за электроэнергию, но его, даже не выслушав, обозвали старым козлом и маразматиком.

После этого, включая чайник или стиральную машину, Иван Сергеевич испытывал некое удовлетворение: а вот нате вам!

Батюшка и его жена никаких угрызений совести не испытывали.

— Нам государство должно, а мы ему нет! — категорично высказался Олег.

Воспоминания Ивана Сергеевича прервала младшая дочь соседей.

— Мама сказали, чтобы не поливали ледяной водой, — и убежала, сверкая босыми пятками.

Вода была хорошая или земля, но саженцы прижились. Три деревца он посадил у забора, а ель — за домом в тени. Иван Сергеевич утром здоровался с деревьями, гладя по стройным стволам, а вечером прощался. Первой подросла берёзка, заметно опережая другие деревца.

Прижимаясь к её нагретому солнцем стволу, он слушал шелест листьев. В этом звуке ему слышался голос любимой жены: «Ваня, Ванечка». И смех — лёгкий и нежный.

Он стал замечать, что после посадки саженцев к нему всё реже приходит бессонница.Иногда, правда, когда ему слышалось за гладким белым стволом биение живого человеческого сердца, своё начинало болеть так, что приходилось доставать из кармашка рубашки нитроглицерин.Иван Сергеевич садился на землю у дерева и замирал, мыслей никаких не было. Он сидел и слушал стук сердца: своего и её, Никиного, сердца.

В один из таких вот приступов его и застал батюшка Олег.

— Сергеич, плохо тебе? Давай в больничку отвезу.

— Не надо, уже хорошо.

— Да что хорошо, ты белый весь, как эта берёза.

— Олег, вы ухо приложите к стволу. Ничего не слышите?

«Батюшка», повинуясь, прислонился к дереву.

— Да тихо всё. Давай до кровати провожу.

— Нет, не надо, я здесь посижу.

Сосед принёс из дома одеяло, скатал его в рулон и положил под голову Ивану Сергеевичу.

— Может, от солнца это у тебя? Уж очень жарит, ты бы вечером свои посиделки устраивал.

Через два дня Иван Сергеевич, зная, что Мария уехала в соседнее село с детьми, пришёл к соседу с бутылкой коньяка.

Тот не удивился, достал из погреба соленья, а из печи — тёплую, залитую топлёным маслом с укропом молодую картошку. Потом открыл бутылку.

— Я коньяк не уважаю. Водка — это сила. Ну, виски ещё, но от него голова болит наутро.

Когда были выпиты три рюмки, Иван Сергеевич начал важный для себя разговор.

Дикий и бессмысленный, так потом сказал о нём батюшка Олег.

— Вот вы что-нибудь слышали о клонировании людей?

— Не зря Сталин генетику запрещал! Вот что я об этом думаю.

— Нет, это понятно, закон запрещает такие эксперименты.

— Вот и правильно.

— А если вот, представьте, лет через триста это надо будет сделать, ведь рождаемость падает. Как этнос славяне могут исчезнуть в ближайшие сто лет.

— Бред! Никогда! — уверенно сказал Олег, наливая очередную рюмку. Коньяк кончился, пили самогон из тайных запасов батюшки.

— А вот если, к примеру, один человек хочет, чтобы его жена стала жить снова, или он сам, например?

— Через триста лет? Бред!

— Нет, вы не правы. У нас в России учёные уже умеют ДНК человека внедрять в деревья. И человека можно как бы законсервировать в стволе дерева, ведь они самые долговечные. Живут и по триста лет.

— Где человек, а где дерево. Ты ври, да не завирайся, Сергеевич!

— Человек от дерева — да, а спирали ДНК у всех живых организмов похожи. Из этих смешанных молекул можно создать клон «дерево-человек». Клетки делятся, размножаются. После пересадки в дерево ДНК человека словно спит, как дерево зимой. Это, конечно, сложно, но технологии развиваются. Это мне ученый один рассказал. Я к нему ездил. Сначала волосы Никины отвёз. Но они не подошли — срезанные.

Иван Сергеевич помолчал, обдумывая слова, и продолжил:

— А потом нашёлся простой выход — зубная щётка с остатками слюны. Она ведь у каждого своя. Для анализа ДНК очень важная вещь.

Олег сосредоточенно закусывал, словно и не слушая соседа.

— Наука не стоит на месте, и такой способ сохранения человека в будущем позволит оживить клона и подарить ему новую жизнь. Надо только закона дождаться о разрешении клонирования человека. И моя Ника снова будет жива, — Иван Сергеевич всхлипнул, но смог взять себя в руки.

— Всё, Сатурну больше не наливать! — Олег налил стопку водки только себе.

— Добрые дела возвращаются. Ника этому генетику деньгами помогала в трудные времена, а он вот вернул сторицей. Только я тебе по большому секрету скажу: учёный этот самое главное скрыл. Не надо никуда ничего пересаживать. Она там, внутри дерева, живая, взрослая. Берёзка растёт, и Ника моя взрослеет. И я, как у Брюсова, «под вечер с тихой дриадой беседовал мирно».