Первые Любови

Вот, кстати, о любви. А точнее, о первой любви. Надо же толком высказаться и на эту тему. Вам-то легко — сидите, читаете, а мне потом с Редактором препираться. Роман это или не роман.

Итак, в моей жизни было всего три вещи, о которых я жалею. Ну, или раскаиваюсь… Хотя это тоже не вполне точно. Попробую так: которые оставили в моей душе след, и за которые мне стыдно…

Неказисто как-то — дважды «которые». Помнится, Обломова тоже сковывали повторы союзов, и он так и не закончил письмо домовому хозяину. И потом: «след в душе» — это как? Я пытаюсь представить душу со следами. Получается какой-то сюр. Что теперь, влажную уборку там делать? Или коврик постелить, чтобы не натаптывали почем зря?

Так, где еще в подобном контексте могут запечатлеться следы? Скажем,.. в подкорке. Ну вот, приехали. Теперь придется уточнять уместность употребления слова «подкорка», я все-таки не врач. Если печатать что попало и затем, подобно Обломову, бесконечно это муссировать, то, подобно Обломову, ничего не напишешь.

Позволю себе последний виток, и пора браться за ум. «Было бы чем и за что» — я решительно отфутболиваю эту мысль, ввожу слово «подкорка» в поисковик, и попадаю на сайт тель-авивской больницы Ассута. Навстречу выплывает чатбот с женской улыбчивой аватаркой. Услужливо интересуется, чем может помочь. Я забываю про подкорку и пишу ей в окошко: «В жизни слишком мало подлинного счастья. Что делать?» Подумав, уточняю: «Как быть?»

Молчит. Не отвечает. То ли не понимает, то ли наоборот — все прекрасно знает, но не видит смысла расстраивать. Фиг разберешь. Женщина, говорят, загадка. Тем более если она — искусственный интеллект.

Так, отступление затянулось. «…Стыдно, но даже будь возможность, не стал бы ничего переигрывать». Остановлюсь на такой формулировке. Ведь можно просто и ясно, так нет же, понесло, завертело… Подобным образом я думаю. Петляю. Поскальзываюсь. И мысли плутают непредсказуемыми траекториями.

Итак, с процессом мышления и его изложением — разобрались. Вернемся к стыду. Две из трех вещей, за которые мне стыдно, связаны с зубами. Любопытно, что бы по этому поводу сказала мой психоаналитик Рут? Как бы то ни было, — то самое, в коем, как вы, надеюсь, помните, стоит винить исключительно Андрея Аствацатурова, на которого я намерен и дальше вешать всех собак… Так вот, как бы то ни было, я собирался говорить о любви. О первых — неловких, но трогательных сердечных влечениях.

Мою первую любовь звали Маша. Мы учились вместе с первого класса. У нее была круглая родинка на щеке и большие белые банты в волосах. Тогда девочки носили банты — обязательный аксессуар школьной формы — но их банты меня абсолютно не волновали, а Машины — так будоражили, что и сейчас перехватывает дыхание. Хотя саму Машу я помню уже довольно смутно, а то, как и когда она начала мне нравиться, — не помню вообще.

Так или иначе, к четвертому классу это влечение распалилось до такой степени, что я переборол в себе все, что только можно, и признался в своих чувствах. Написал любовное письмо и зачитал вслух. Почему-то мерещится, что я проделал это, преклонив перед ней колено, но, очевидно, это плод романтических фантазий, преобразивших детские воспоминания. Скорее всего, я, потупившись и робея, стоял в проходе между рядами парт, непослушными пальцами мусолил листок и сбивчиво мямлил те строки, которые должны были тронуть и воспламенить ее сердце. Мои самые сокровенные… Самые-самые…

Измятое любовное послание, которое она насмешливо приняла после этой унизительной процедуры, не осталось без внимания. Наоборот, мой эпистолярный дебют получил широкую огласку. Маша неоднократно декламировала его звонким хорошо артикулированным дискантом своим подружкам, девочкам из параллельных классов, а потом и всем желающим.

Познав бездны стыда, обиды и отчаяния, я долго залечивал ожоги ранних нежных чувств. Потом в отместку навечно вычеркнул Машу из перечня своих любовей, а к девчонкам стал относиться еще недоверчивее и впредь старался держать дистанцию.

Долго ли, коротко ли, миновали мрачные месяцы, хмурые годы, и со мной вновь случилось романтическое помутнение рассудка… Стало быть, отныне первую любовь звали Ксения, но она кокетливо представлялась Ксю. Ксю была стройная, с журавлиной шеей, маленькими ладными грудками и несколько эльфийскими чертами. Даже ушки у нее были по-эльфийски заостренные.

Мы познакомились первого апреля. Да-да, вполне можно было с ходу заподозрить неладное. Но мне было четырнадцать, и, ослепленный яркими, пугающими и противоречивыми чувствами, я ничего не заподозрил. И мы стали встречаться.

Я млел, тлел, вожделел… и далее по списку, уверен, вам прекрасно знаком сумбур и смятение подростковой влюбленности. Так пролетело три месяца, близилось знаменательное первое июля — мой день рождения. В тот год из-за выходных мы праздновали накануне, а назавтра — в сам день рождения — с утра начинают названивать родители моего тогдашнего лучшего друга. Не знаю ли я, где Саша? — спрашивают они. И так весь день: «Где наш Саша? Где же Саша?» К вечеру что-то в моей голове замкнулось, я позвонил своей подруге и сказал: «Привет, Ксю, позови Саню».

На этом отношения закончились. Я был разбит и раздавлен. Единственным слабым утешением стал тот факт, что вскоре Ксю бросила Сашу ради его приятеля — рослого, крепкого, улыбчивого парня, у которого, в отличие от Саши, не было никакого нутра, одна смазливая наружность.

Долгое время мне было стыдно, что я предпочел утешиться чужой неудачей, вместо того чтобы самому с ходу врезать Саше по зубам. Я сдержанно принял оправдания и узнал историю их сближения, начавшуюся с выбора подарка на мой треклятый день рождения. Не откажу себе в язвительном замечании: подарок и вправду вышел незабываемый. Но, несмотря на это, мы с Сашей остались друзьями. А я вновь законсервировал в себе боль, обиду и разочарование, и довольно быстро осознал отвратную фальшь своей напускной невозмутимости. Саша отличный парень и по большому счету хороший товарищ. Но там и тогда дать ему в зубы было жизненно необходимо именно потому, что он был лучшим другом. Поступить просто и по-мужски, а не демонстрировать лицемерное самообладание.

В этих безрадостных размышлениях прошел год, настало первое апреля и с ним новое знакомство. К чему учиться на собственных ошибках? Куда как проще раз за разом наступать на те же грабли. Май сменил апрель, потом нагрянул июнь и за ним неминуемый день рождения. После празднования я провожаю новую пассию на автобусную остановку, и по пути она сообщает, что, по ее мнению, нам лучше расстаться. Еще раз поздравляет и желает всего наилучшего.

Тут стоило бы разместить абзац из большого количества многоточий и восклицательных знаков, но не будем лишний раз травмировать Господина Редактора. Скажу лишь, что с тех пор первоапрельские шутки меня не радуют, а с цифрой «1», вопреки симпатии к нечетным числам, у меня сложные взаимоотношения.

На этом трагикомедия не то что заканчивается, но видоизменяется. Не отчаивайтесь, вам не придется продираться через очередную историю с сюжетом «от первого апреля до первого июля».

Вскоре мне посчастливилось познакомиться с прекрасной девушкой Олей. Мы были вместе два с половиной года. Нашему сближению предшествовал небольшой эпизод, даже сейчас кажущийся мне странным. Мы с отцом были в центре Иерусалима, где и по сей день живут мои родители. Папа вел машину, а я рассеянно глазел по сторонам. Тут в поле моего зрения появилась Оля, с которой в ту пору я был знаком лишь мельком и встречал пару раз на мероприятиях для детей репатриантов. Оля шла по улице, а мы проезжали мимо. Я проследил за ней взглядом, пока она не скрылась из виду.

— Твоя подруга? — насмешливо бросил отец, краем глаза наблюдавший, как его сын чуть не вывихивает шейные позвонки.

— Нет, — опомнился я. И добавил: — Но будет.

Как и откуда я набрался такой самонадеянности, при том, что после очередного фиаско уверился в неизбежности провала всех грядущих попыток сближения с женщинами… Но это «будет» прозвучало с такой твердостью и достоинством, что папа взглянул на меня с уважением. Возможно, впервые в жизни.

Как бы то ни было, кроме прочих замечательных качеств, Оля была пылкой, страстной и изобретательной, но вместе с тем чрезвычайно щепетильной. С одной стороны, мы уже два года проделывали почти все, на что хватало нашей фантазии, и что можно было проделать в салоне машины моих родителей, где протекала наша интимная жизнь. А с другой — к соитию в прямом смысле Оля была еще «не готова». Я относился к этому с пониманием и, хотя номинальная девственность меня, конечно, смущала, был заоблачно счастлив и вполне удовлетворен.

И вот настал долгожданный час. Она объявила, что «готова». И дальше призналась, что ее родители давно подали прошение, уже год назад получили разрешение, а теперь оформляют последние документы на эмиграцию. И через несколько месяцев все их семейство дружно переезжает в Америку на ПМЖ. Потом она еще долго говорила, клялась, плакала и просила прощения, что не рассказала раньше, но я уже ничего не слышал и не понимал.

После этого откровения все стало как-то не так. Мы начали отдаляться еще до ее отъезда. Она пару раз писала уже оттуда, но у меня внутри что-то безвозвратно сломалось. Я проклял все романтические бредни, нарастил броню поверх так и не заживших ран и на долгие годы записался в отчаянные Дон Жуаны.

Тогда я бравировал циничными фразочками в стиле: «Любовь — это грандиозный обман, придуманный с целью побудить женщин покупать кружевные чулки, бижутерию и иные нелепые аксессуары». Нагулявшись, я завязал с донжуанством и пытался вести более содержательные отношения. Однако с тех пор я, кажется, стал понимать в этом мороке под названием «любовь» еще меньше, чем тогда.