Глава 8

А весна между тем расцветала, звала к себе, манила и будоражила чувства. Душа жаждала любви. В больнице было немало молодых людей, которые искали общения с Эльвиной, но она довольно-таки резко отталкивала их от себя, и парни немного побаивались её.

Я тоже пользовался женским вниманием, многие были не прочь со мной пообщаться. Но у меня не было никакого желания завязывать с кем-либо из них отношения.

Прекрасная погода, ласковое весеннее солнце звали на свежий воздух. Проделав все лечебные процедуры, я отправился в сад в надежде увидеть Эльвину. Везде сидели и гуляли больные, только девушки нигде не было.

- Наверно, она плохо себя чувствует, - думал я, и, прохаживаясь возле корпуса, как бы невзначай заглянул в её окно.

И вдруг услыхал насмешливый девичий голос:

- Нехорошо, нехорошо заглядывать в чужие окна… видно ваши родители, товарищ, что-то упустили в вашем воспитании.

- Ах, ты проказница! – вздрогнул я от неожиданности. – Так ты шпионишь за мной!

Эльвина засмеялась. Она, действительно, как кошка, некоторое время неслышными шажками кралась за мной по пятам. Я вдруг схватил девушку на руки и закружился с ней возле барака. Эльвина весело взвизгнула, и, пытаясь вырваться из моих объятий, стала легонько колотить меня кулачками в грудь.

- Не уйдёшь, попалась птичка! – хохотал я, прижимая девушку к себе.

Она вся светилась в тот незабываемый день. Лицо её дышало счастьем, и так близко были её искрящиеся глаза, сморщенный от смеха носик и пылающие губы, что у меня закружилась голова.

Эльвина притаилась и, глядя мне в лицо, перестала смеяться.

- А я… я… - Алексей Петрович тяжело вздохнул, - подбросил её кверху, как куклу, и побежал от неё.

Девушка, хохоча, кинулась догонять меня.

- Ах, ты так! Да я тебе! – кричала она мне вслед свои шутливые угрозы.

А я, убегая, ликовал, прячась от неё за деревьями. Наконец-то «ты» - такое долгожданное и тёплое «ты», и нет больше между нами преграды. Итак мы, как в детстве, играли в догоняшки, забыв обо всём на свете: о болезни, о смерти, о людях, которые с завистью и любопытством следили за нами.

Солнце улыбалось нам, и никого не было вокруг. Главное – мы вместе, и мы счастливы, а до остальных нам нет никакого дела.

И надо же было нам в тот вечер заняться философией, и погасить нашу радость вместо того, чтобы просто поговорить о пустяках, пошутить, или просто помечтать, радуясь прекрасному деньку.

Начала, как всегда, Эльвина, неугомонная в своих мыслях и чувствах.

- А жизнь – миг, правда? Как вы… ты думаешь? – спросила девушка, и выразительное лицо её вдруг стало серьёзным.

- По-моему, нет, - сказал я задумчиво, - но бывают в жизни такие случаи, от которых зависит дальнейшая судьба человека.

- Ослепительный миг, как в песне? Вы… ты это хотел сказать? – проговорила она, вопросительно заглядывая мне в глаза.

Эльвина понимала меня с полуслова, и мне это очень нравилось.

- Да, например, Корней Чуковский никогда не мечтал быть детским поэтом. Однажды он ехал в поезде. Напротив сидела женщина с маленьким мальчиком, который капризничал, и она никак не могла его уложить спать. И вдруг он на ходу придумал стихотворение про крокодила. Ребёнок успокоился. Этот случай, как видишь, перевернул его жизнь. Агния Барто хотела быть балериной, у неё были прекрасные способности, а стала знаменитой детской поэтессой. Опять-таки случай изменил её судьбу. Вот и суди сама, миг это или не миг.

- У героев, которые отдавали жизнь за Родину, и был этот ослепительный миг, - размышляла девушка, - в этом, наверно, счастье. Только всё-таки человек рождён для того, чтобы жить.

- Говорят, счастье – отдать свою жизнь для того, чтобы жили люди на земле. Это долг честного человека… только какое в этом счастье?

- А в твоей жизни был такой миг? – допытывалась Эльвина, уже смело перешедшая на ты.

Как же ей хотелось узнать обо мне всё, когда я сам, как и многие люди, не знал всё о себе.

Вместо ответа я рассказал ей о своём друге Сергее, с которым вместе семнадцатилетними пацанами на фронт, и который погиб в последний день войны.

- Люди праздновали победу, а я рыдал, закрыв каской лицо. Да… это был ослепительный миг моего друга, - тяжело вздохнул я. – Это героизм, только не счастье, а, скорее всего, трагедия.

Какое-то время мы молчали. Эльвина погрустнела, сидела, понурив голову.

- Ну надо же было мне об этом вспомнить? - корил я себя в душе. Расстроился сам, расстроил больную девушку, мало ли у неё своего горя.

- Успокойся, Эльвинушка, - ласково, чуть не плача, проговорил я, - герои живут в наших сердцах.

- Пока их помнят, - сказала она печально и тихо, чуть ли не шёпотом пропела:

Мне кажется порою, что солдаты

С кровавых не пришедшие полей

Не в землю нашу полегли когда-то,

А превратились в белых журавлей…

До чего же была тонкая, чувствительная натура у этой девушки!

- После войны, - продолжал я вспоминать прошлое, - разыскал Серёжину мать. Представляешь, каково мне было говорить матери о гибели её единственного сына? Как сейчас помню: стоит передо мной согнутая от горя женщина – старушонка в чёрном платке. Смотрит на меня и говорит: «Вот и Серёженька-то мой такой же, как ты был… почаёвничать любил». Вот и убеди мать, что смерть её сына имела какой-то смысл, - продолжал я. - Какая ей радость от того, что сын её – герой? Около месяца я у неё прожил, хатёнку подправил, дровишек на зиму наколол.

«Оставайся, Алёша, у меня, места в доме хватит», - говорила мне тётя Фрося, - «ведь ты тоже бедолага – ни родни - ни дома».

Мать у меня от голода умерла во время войны.

- И почему не остался? – посмотрела вопросительно на меня Эльвина.

- В институт решил поступать, в Москву поехал.

«Ну что ж, милок, не поминай лихом», - вздохнула тётя Фрося, - «приезжай, когда худо тебе будет, а завсегда тебе рада.

Обнял я её, как мать родную, так близка мне стала старушка.

- Она жива? – спросила опечаленная девушка.

- Да, - ответил я, - изредка пишу ей, в прошлом году ездил к ней в гости.

- Ты написал ей, что лежишь в больнице? – допытывалась Эльвина.

- Нет, не хочу расстраивать старушку.

- А не писать, по-твоему, честно? – девушка смотрела на меня с укоризной. – Она тебя любит, ты ей вместо сына. Как так можно?

Я молчал, знал, что она права, и не мог ничего сказать в ответ.

- Хочешь, я сама ей напишу, - сказала Эльвина решительно, - прямо сейчас… немедленно.

И лицо её стало серьёзным, жестковатым, как перед прыжком в воду.

- Что ты! Не надо! Сам ей напишу… после операции, - обещал я, не в силах противостоять её натиску, - тётя Фрося дорога мне, пойми, Эльвинушка.

- Только всю правду, ладно? – настаивала она, дружески поглаживая меня по плечу.

Письмо тёте Фросе я написал на другой же день, чему она была очень рада.