Глава 58

Жужжание становится тише, словно музыка, играющая на заднем плане

− Элла.

Я по-прежнему пристегнута ремнями к креслу, но во сне нет ничего, кроме темноты и моего отца.

− Где я? − спрашиваю у него.

Папа склоняется над стулом и начинает расстегивать ремни. Я потираю запястья. У меня болит рот. Я осторожно прикасаюсь к нему и чувствую, как натягивается кожа на моих когтях.

− Ты в кресле грез, − говорит отец.

− Нет, имею в виду… где я сейчас? − оглядываюсь вокруг. Я в грезах, это сон. Но это не лаборатория. Джека здесь нет. Лишь я, кресло и папа.

− Куда ты идешь, когда входишь в чьи-то грезы? − лениво интересуется папа, словно вопрос риторический.

− Я вхожу в их сознание.

Папа смотрит в черноту пейзажа. − Ты проникаешь в чужие мысли, чужие воспоминания, сны. Его глаза фокусируются на моих. − Полагаю, сейчас ты в чужом сознании, − он хихикает. − Значит, ты не в своем уме.

Я встаю, не только потому что кресло для грез жесткое и неудобное, просто мне хочется оказаться как можно дальше от этого сна об отце. И тут до меня доходит, что он сказал. В данный момент я не в своем уме − я погружена в грезы, мне снится чужой сон. Но человек… существо… − то существо, похожее на мою мать, что находится в соседнем кресле не живое. Все, что осталось − несколько электрических искр в гниющем теле.

− Так вот как выглядит смерть? − бормочу я себе под нос.

− Зависит от того, что ты думаешь о ней, − теперь голос отца звучит бодрее, как у человека, которого я помню еще до того, как мы переехали в город; до того, как он начал работать с правительством.

− Я тебя не понимаю.

− Ты − твои мысли, твое существо, твое «я» − здесь, верно? − папа машет передо мной руками. Конечно, на самом деле я не здесь, а в лаборатории с Джеком. Но одновременно и во сне с папой. − Которая часть тебя − это ты? То тело, что лежит без сознания или девушка, находящаяся передо мной? − интересуется папа.

Я на мгновение задумываюсь:

− Здесь. Сейчас. Тело − это не человек. Человек − это… − я пытаюсь сформулировать, но это трудно. Я вспоминаю о диги-файле, который показал мне Джек − о смерти Акилы. Даже на экране я видела разницу между живой и мертвой Акилами. Мертвая − пуста, она была никем, словно в туннеле — лишь тень самой себя. Она не была ее телом.

Папа хватает меня за плечи, а его пальцы впиваются мне в кожу. − Запомни это, Элла. Это очень важно.

− Что именно?.. − переспрашиваю, но папа отпускает меня так резко, что у меня перехватывает дыхание. Он отворачивается, и я слышу его голос, тяжелый и печальный: − Элла, ты должна проснуться.

Я подхожу к нему. − Ты все время это повторяешь! − кричу я на него. − Но что ты имеешь в виду? От чего мне проснуться? Что ты имеешь в виду?

Папа занимает мое место в кресле и смотрит на меня. Он выглядит таким усталым, бледным, щеки ввалились, глаза покраснели, губы потрескались.

Он выглядит мертвым. Почти.

− Ты была моим ключом. Я спрятал правду в тебе, − пока он говорит, плоть начинает кусками отваливаться от его лица, на месте щек появляются зияющие дыры и становятся видны щелкающие зубы.

Я начинаю плакать. Горячие слезы обжигают щеки. Они напоминают мне пчелиные укусы.

− Когда ты проснешься, твое лицо будет сухим. Но это не значит, что ты не плакала.

Жужжание становится громче. Это больше не фоновая музыка. А снова звук, сводящий меня с ума.

− Я схожу с ума, да? − шепчу я. Страх перед этим озаряет меня будто ужасное откровение. В лаборатории не было пчел. Теперь я это понимаю. Пчел не было. Лишь я. Сумасшедшая я.

Или… может, я не схожу с ума. Может быть, я что-то вроде андроида-киборга-клона, и просто ломаюсь. Не знаю даже, что хуже.

Папа смеется. При этом остальная часть его кожи и плоти трескается и отваливается от головы, обнажая ухмыляющийся череп. Его глаза закатываются в глазницах, а затем вовсе выпадают, свисая на красной вене. Вены лопаются вместе с глазами, разбрызгиваясь по земле.

− Ты не в том, не в правильном уме, дорогая, − отвечает он. − Нет, нет, нет, ты не в нем.

Он продолжает смеяться. И делает это до тех пор, пока от него не остается ничего, кроме клацанья зубов и нескончаемого жужжания миллионов пчел в моих ушах.

А затем…

Молчание.

Папа исчезает, вместе с ним и кресло грез.

Просто темнота. Я вспоминаю, что нахожусь в грезах о чем-то мертвом. Что бы это ни было − оно мертво.

И когда я уже начинаю задумываться о своей смерти, я замечаю свет, далеко, где-то в углу пейзажа грез. Свет не мягкий, а потрескивает, словно тихая молния, горящая электричеством, искры вылетают, с шипением растворяясь в темноте.

Не знаю почему − ведь это не имеет смысла, как часто бывает в грезах − но я хочу прикоснуться к свету.

Так и делаю.

Свет изгибается дугой из угла грез, соединяясь с кончиками моих пальцев. И сжигает меня изнутри, молния ударяет по моим органам, пронзает кровь.

Я слышу голос, знакомый, он мне нравится.

− Мам, − шепчу я.

И есть что-то внутри меня, какое-то неопределимое знание, которое я не могу объяснить, но когда свет отвечает, произнося мое имя, я уверена, что это голос матери. Моя мама. Моя настоящая мама − а не то, что было похоже на нее; не то, что носило ее лицо, звучало, пахло и выглядело как она.

Это голос моей матери.

− Элла, − повторяет она, и этот звук находит отклик в моей душе.

И тут я понимаю: что-то не так.

− Мам? − спрашиваю я. Голос дрожит от страха и электричества.

− Я держалась, сколько могла, − говорит она. − Но теперь ты должна меня отпустить. Отпусти, потому что ничего не осталось. Больше нет.

Я резко открываю глаза. Джек нависает надо мной, на его лице четко читается беспокойство. − Элла? − зовет он, и я знаю, что он произносит мое имя, чтобы посмотреть, смогу ли я ответить ему криком или жужжанием.

− Я в порядке, − шепчу я, хотя на самом деле это не так.