Глава 7. Золотистый океан

Джон не бывал в боевых прыжках.

То есть, ему не поручали никакие Барьерные прыжки, где имелась конкретная цель и на кону действительно что-то стояло — во всяком случае, то, что имело для него значение.

Он выполнял несколько шпионящих прыжков, сводившихся к удалённому наблюдению.

Его даже брали на несколько прыжков для поиска Касс и Териана, в паре с членами разведывательных отрядов Юми и Балидора.

По большей части он предоставлял резонанс, но на самом деле ничего не делал. В первые несколько прыжков он был в паре с Джорагом, в последнем — с самим Балидором. Они с его согласия установили связь с его aleimi и использовали его детские воспоминания о Касс, чтобы попытаться отследить её. Балидор также попробовал использовать связь Джона с Терианом/Фиграном, с которым Джон проводил больше времени, чем большинство видящих, если не считать самого Ревика.

Ни то, ни другое не дало особенных результатов.

Джон подозревал, что Касс и Фигран были заперты за щитами военного образца, которыми теперь заправлял Тень и его люди. Одного лишь резонанса не хватит, чтобы их взломать. Джон также подозревал, что Фигран и Касс в эти дни резонировали на совершенно иных частотах — в смысле, по сравнению с теми днями, когда он их знал.

Вне зависимости от этого, на тех первых нескольких серьёзных разведывательных вылазках, на которые приглашали Джона, он играл исключительно пассивную роль.

Он просто... был там.

Он держался достаточно близко, чтобы наблюдать, как другие делают свою работу, но достаточно далеко, чтобы избегать взаимодействия с их светом. По большей части Балидор подходил к этому как к тренировочным упражнениям, приказал Джону по возможности следить за ними на случай, если им когда-нибудь понадобится, чтобы он попытался сделать нечто схожее.

Джон не фыркнул в открытую, но его мысленное фырканье было довольно громким.

Он даже не мог понять, насколько успешными были эти прыжки — он понимал это только на брифинге, когда всё уже свершилось. Что касается слежения за тем, что Балидор делал в Барьере... Джораг улыбнулся, когда Джон сказал ему, что постарался следить, а потом сочувственно похлопал его по спине. Джораг мало что сказал, но Джон уловил посыл: шансы Джона уследить за Балидором во время охоты примерно равнялись его шансам взлететь с крыши четырёхэтажного викторианского особняка, если он просто начнёт махать руками.

Ещё не закрыв глаза, Джон осознал, что в этот раз будет по-другому.

Он не сумеет просто «потусить» на фоне во время этого прыжка и позволять видящим сканировать его ради резонанса.

Ревик такого не потерпит, это во-первых.

Джон почувствовал, как его нервозность несколько усилилась от этой мысли, и тут в его наушнике прозвучал голос Балидора, как будто эхом раздававшийся внутри его черепа.

«Готовы к погружению?» — спросил лидер Адипана.

«Да», — ответил Ревик.

«Мы используем точки прошлых прыжков, чтобы попытаться ускорить...»

«Да», — перебил Ревик.

Джон ощущал нетерпение Ревика. Оно усилилось в то недолгое молчание, которое воцарилось после того, как он перебил Балидора.

Но у Джона не осталось времени над этим думать.

Всё вокруг него — ощущение потёртого кожаного кресла, ноющая лодыжка, которую он вчера подвернул во время mulei, тихий писк машин неподалёку, следы злости и боли Врега, до сих пор циркулирующие в его свете, шорох одежды и бормотание техников, и другие звуки, которые Джон не осознавал, пока они не исчезли — всё внезапно оборвалось.

Джон упал.

...Он никогда не бывал в прыжке с Ревиком.

Это не откладывается в его сознании до этого момента.

Тьма движется так быстро, что он поначалу не может сориентироваться, не может осмыслить, где он находится. Он знает, конечно же — знал ещё до того, как они начали — что Ревик не станет проходить через стадии Барьерного прыжка через обычное «1-2-3», используемое тренерами Джона и продиктованное стандартным протоколом прыжков. И всё же он оказывается совершенно потерянным в те несколько секунд после того как комната меркнет.

Он не способен отделиться от резонансов, атакующих его свет; он знает лишь то, что они исходят от Ревика, что он ощущает в них знакомость, а также знакомость от других видящих, которые их собирали. Сами резонансы остаются беглыми, их невозможно точно уловить.

Он также ощущает нечто знакомое в том, что грядёт. Он чувствует...

Боги... Элли.

Он чувствует Элли.

Боль, которая накатывает, невыносима. Он старается подавить её, затолкать в какие-то уголки своего сердца, пока Ревик не почувствовал...

...затем он движется слишком быстро, потерявшись в этой волне света, атакуемый ещё большим количеством ощущений её, Касс, странного привкуса его детства, похожего на въевшийся запах в его aleimi — нечто настолько являющееся частью его самого, что он почти не воспринимает это как нечто отдельное.

Воспоминания струятся вперёд, вещи, которых Джон не ощущал годами, вещи, о которых он забыл, не все из них хорошие или особенно вызывающие ностальгию, но они такие, чёрт подери, знакомые и настоящие. Интенсивность всего этого шокирует его. Он теряется в этих до боли чётких воспоминаниях, которые особенным образом застревают в разуме и свете только в детстве.

Он помнит, как их отец смеётся, наблюдая, как Элли гоняется за собакой. Он вспоминает их мать и те ужасные тако с креветками, которые она как-то раз сделала; и как она разозлилась и ругала их всех, когда они не стали их есть.

Он помнит более поздние вещи. Госпиталь. Запах смерти. Похороны.

Пьяная мама на диване; он помогает Элли отнести её.

Элли с отупевшими, пустыми глазами, сама всё ещё пьяная после того, как они пошли выпить на могиле папы.

Он помнит, как будучи моложе, он делал печенье с их бабушкой и дедушкой.

Рождество, когда Касс пришла к ним в слезах, а мама дала ей стеклянную кошечку с её именем; и та сияющая улыбка на лице Касс.

Он помнит, как Элли дралась в школе, помнит ту стаю засранцев, которая донимала её и не давала покоя; возглавлял их Микки, придурок, который, похоже, помешался на ней сразу же, как только увидел. Микки... Иисусе. Что стало с этим парнем? Он был старше её года на четыре.

Они все прикалывались над ним, потому что он брился.

Он же исчез в какой-то момент, так? Он переехал?

Прежде чем Джон успевает сообразить, прежде чем он успевает отсортировать образы трёхлетней Элли, ползающей по ковру и их матери в униформе почтальонки, моющей посуду и поющей на кухне, залитой счастьем, которое он лишь смутно помнит, которое всё ещё ранит и утешает его где-то в самой мягкой и уязвимой части его сердца, когда их отец ещё был здоров и работал на должности инженера в корпорации Иридиан; вот он подходит к их маме сзади и заставляет её восторженно взвизгнуть...

Джон стоит на песке.

Влажном песке.

Он смотрит вниз, в смятении, не понимая, как он здесь оказался.

Когда он моргает, песок не исчезает. Он мягко проседает под пальцами его ног.

Он сверкает белым светом под босыми ногами Джона. Этот песок мельче любого песка, который он когда-либо ощущал.

Он смотрит вверх. Его глаза, которые на самом деле не глаза, сосредотачиваются где-то вдалеке, может, на расстоянии нескольких сотен метров, может, на расстоянии всего десятков метров, а может, на расстоянии сотен миль... а может, на расстоянии нескольких сантиметров.

Массивное образование из камней возвышается из этого мелкого белого песка; стены этой скалы крутые, мраморно-зелёные, красные и чёрные. Волны бьются об основание скалы — волны мерцающего, золотистого океана, и выглядит всё так, будто кто-то уронил этот гигантский кусок зазубренной земли, деревьев и птиц и всего остального во впадину возле берега и оставил там.

Джон моргает, глядя на лес, примостившийся на вершине этого грубого, дикого с виду холма.

Там парят и кружат орлы.

Он видит ещё больше красочных птиц, тропических и абсурдных в сочетании с зазубренными поверхностями скал; и их золотисто-зелёные текстуры напоминают ему северное побережье Тихого океана дома. Здесь гнездятся морские птицы. Бакланы с их мерцающими зеленовато-чёрными перьями, тупики с красочными клювиками, чайки с таким ослепительно белым оперением, что Джону больно на них смотреть...

Над головой выгибается небо идеального кобальтово-синего оттенка.

Там клубятся облака, столь белые и высокие, что они выглядят ненастоящими вопреки клубам синего и золотого цвета, которые подсвечивают и затемняют их впадинки и выступы.

Весь пейзаж похож на дышащую, живую картину.

Джон никогда не видел ничего столь прекрасного, столь до предела переполненного жизнью.

Всё обладает присутствием. Всё и есть присутствие.

Всё живое — не только птицы и дельфины, которых он может видеть и чувствовать (последние прыгают и играют в приливе этих золотистых волн), но и каждая крупица песка, каждое пёрышко каждого крыла, каждая капелька воды и накатывающая волна, и дыхание ветра. Волны — это живой, струящийся солнечный свет, они кишат рыбой, блестящей бриллиантами.

Каждый покачивающийся зелёный листочек, каждая ветка, каждый камень, каждое облачко тумана от разбившейся белой пены...

Это всё живёт.

Всё источает свою особенную путаницу живой частоты. Всё содержит мир из чего-то ещё. Сложный, насыщенный, переполненный смыслом... уникальный.

Абсолютно прекрасный.

Это всё живёт в настоящем. В настоящем...

Джон не может выразить это всё себе.

Он может лишь чувствовать это. Ощущение переполняет его грудь; он затерян там, в силе этого места. Каждая его часть взрывается крошечными, раскалёнными добела огоньками, смещая его вибрации на некий высокий уровень, который он не в состоянии осмыслить — как звук, который могут услышать, возможно, лишь дельфины. Белый свет переполняет его ощущением столь основательной неподвижности, что он едва узнает себя в этом.