Без названия

— Не могу больше.
Окурки уже не помещались в пепельнице, когда Виктор закончил.
Замолк и посмотрел на меня выжидающе, будто я мог повернуть время вспять.
— Я понимаю, всё это было скучно. Я мог бы сразу начать с главного, да? Но разве тогда вы поняли бы, что… Что значил Максим. Как это может быть много — один единственный человек, постепенно прорастающий в твоей жизни. Человек, который становится всей твоей жизнью, и как… как это больно, когда твоя жизнь разбивается. Падает на пол кучей осколков. Я столько раз думал, что… что, если бы мы не встретились. Что, если бы я не полюбил его. Что, если бы… Если бы не ударил Артема. Если бы не пошёл за фотографиями. Если бы не показал всем — всем вокруг — что мы значим друг для друга. Если бы не уговаривал его пойти на этот вечер, если бы не повёл гулять по ночному парку… Если бы… Если бы я был чуточку ловчее и не повредил колено. Может, тогда я смог бы защитить его? Если бы я поверил Пашке, когда мы ездили в Ярославль, ну или… не знаю, если бы наоборот, не поверил ему и не позволил сойтись с Ольгой… что, если бы он тогда остался вожаком этой стаи. Решились бы они на подобное? Я не знаю. У меня начинает болеть голова. А ответов нет, кроме одного: Макс уже… уже не был таким, как раньше. И я не был таким, как раньше. Мы убили друг друга в ту ночь. Простите, доктор, у вас не будет сигареты?
— Нет, — я остановил его руку, метнувшуюся к пустой пачке, — Виктор, вы ничего не могли изменить. Вы ничего не могли предугадать. Мы все совершаем ошибки, за которые приходится платить.
— Слова… — покопавшись в пепельнице, Виктор вытянул самый длинный бычок и снова раскурил, — понимаете… нет, не понимаете. Я не могу совершать ошибок. На скорости триста миль в час реакция должна быть мгновенной. Каждая ошибка — это смерть.
— Но все совершают ошибки. То, что вы совершили свою десять лет назад…
— Двенадцать, — машинально поправил меня Виктор.
— …не означает, что теперь вы ошибётесь опять. И потом, Виктор, я понимаю, Максим пережил травму. Но он остался тем же человеком. Я уверен, вы сделали всё, чтобы помочь ему.
— Я сделал не всё, — отрезал Виктор и снова потушил окурок. — Я ни черта не сделал. Ни черта. Я его искал, но… — Виктор запнулся и помотал головой.
— Виктор, расскажите по порядку.
Он вздохнул.
— Я не хочу… Боже, как я не хочу снова быть там…
Он встал, прошёлся по комнате. С минуту смотрел в окно, а затем вернулся на своё место и продолжил.
— Мы вызвали скорую. На Макса было страшно смотреть. Я боялся даже прикасаться к нему, так он дрожал. Когда приехали врачи, они уже вызвали милицию, так что даже если бы мы не хотели, дело пошло бы в разработку. Но мы хотели. Когда Макс пришёл в себя, это было едва ли не первым, о чём он спросил — как вызывать милицию. А вот обо мне он не спросил ни разу. Хотя мы с отцом дежурили у постели посменно. Он пришёл в себя, когда там был папа, и с отцом он разговаривал, а мне не сказал ни слова. Вообще, когда увидел меня в палате, скукожился весь, сжался в комочек… Будто настоящий псих. Хотя с отцом рассуждал очень здраво и абсолютно спокойно. О своих родителях он тоже не говорил, и мы долго не знали, стоит ли сообщать его матери. В конце концов отец всё-таки спросил об этом Максима. Он сказал «да». Ему было страшно. Я видел это. Страшнее, чем когда мы познакомились, только я уже не мог спасти его от этого страха.
В общем, делу дали ход. Суд прошёл быстро, и всем, кроме Артёма, дали по шесть лет. Артёму — семь. Пашке, кстати, тоже досталось — за хулиганство. Жаль его было, он вообще в этом деле оказался сбоку припёку. Зато потом мы помирились и… в общем, это отдельная тема. Но мы вроде как оказались в расчете. Просто не стали больше поднимать то, что было. И никогда не говорили с ним о том, что произошло. Я хочу сказать…. Понимаете, все получили своё. Все, кроме меня. Я должен был сделать хоть что-то. Но уже после больницы Макс домой так и не вернулся. Дал папке ключи, чтобы тот забрал Басика — и всё. Через месяц в квартире появились новые жильцы, и мы узнали, что она съемная. А Макса я потом видел только на суде. Пытался за ним проследить, но его увозил на машине какой-то амбал. Чёрт его знает, что это всё значило. И мне так и не удалось с ним поговорить.
— Вы до сих пор не знаете, где он?
— Я… Знаю. Но понимаете, всё очень непросто. И как я сказал, он стал другим.
— Можете пояснить?
— Да, но это…. Очень долго. Просто примите как факт. Макс стал другим, и я был в этом виноват.
— Вы не насиловали его.
— Я его не спас. Ни тогда, ни потом. И ещё… Знаете… Мне кажется, я и не хотел этого.
Я промолчал.
— Понимаете, я знал, что должен что-то сделать. Знал, что у него никого больше нет. И в то же время… Как тогда, когда мне тыкали в лицо головнёй… На самом деле я надеялся, что мне не придётся смотреть ему в глаза. Надеялся, что мне не придётся с ним говорить. Я не хотел его видеть. Я бы мог проследить за машиной, но…
— Виктор, стоп. Вы просто опять ищете, что бы вы могли сделать, но не сделали.
— Да. Наверное. Не знаю. Чёрт. Я никогда этим не занимался. У меня всё и всегда было просто. Почему в жизни нельзя, как в спорте — просто тренироваться до победы? Почему так много вариантов, и никому не узнать, какой из них верный?
— Потому что это жизнь. То, что было — вы не измените. Но вы можете поговорить с ним сейчас, если всё ещё хотите.
Виктор покачал головой и откинулся на спинку дивана. Он, казалось, немного успокоился.
— Я говорил… — сказал он. — Он не хочет слышать, и я его понимаю. Ну вот скажите, вы хотели бы говорить о том, что пережили десять лет назад? Хотели бы пережить это снова ради человека, который тогда давно предал вас?
— В чём заключалось ваше предательство?
Виктор замолк и отвернулся к окну.
— Не знаю. Просто предал. Просто… Чёрт, да хотя бы в том, что я не закричал. В том, что позволил ему всё это. В том, что тогда уже хотел… Хотел, чтобы он спас меня.
— Вы бы ничего не изменили.
— Нет! Я бы изменил. Может быть… может быть, тогда он стал бы со мной говорить.
— Вы уверены, что вас только это беспокоит?
Виктор пожал плечами, не отворачиваясь от окна.
— Или то, что вы вообще позволили себя спасти? Вы мужчина. Естественно, что вы хотите защищать. Вы не смогли этого сделать, но не смогли не по своей вине. Вы дрались за него.
Виктор устало покачал головой.
— У нас в спорте нет понятия «сделал всё, что мог». Ты победил — или ты проиграл. Я проиграл, хотя этот бой был важнее всех тренировок. Может быть, я к нему и готовился всю жизнь, ещё не зная, что меня ждёт.
— Виктор… Вы понимаете, что есть вещи, которые вы не способны сделать в принципе? Например, вы вряд ли сможете решить теорему Ферма.
Виктор пожал плечами.
— Я думаю… Вернее, мой опыт показывает… что человек может всё, к чему стремится по-настоящему. Всё зависит только от степени его стремления.
— Неужели больше никогда не было случая, когда вы бы не могли справиться с тем, что брали на себя?
Виктор перевёл взгляд на пепельницу.
— Был. За тот год у меня было три неудачи, которые определили мою жизнь. Та драка. Та ночь. И ещё… Экзамены. Я не поступил в МГИМО. Может, потому и не смог его найти.
— Вы зациклились на том поиске.
Виктор усмехнулся.
— Для меня тогда это было важнее жизни.
— А сейчас?
— И сейчас. Наверное. Если бы я смог исправить всё тогда, мне не пришлось бы прожить эти двенадцать лет такими, какими я их прожил.
— Вы недовольны своей жизнью?
Виктор пожал плечами.
— Я знаю, со стороны кажется, что это круто. Награды. Гонки. Поклонницы. Мечта любого мальчишки. Но вы-то знаете, что мне плевать на поклонниц. Мне плевать на награды.
— Вы не можете и сейчас считать, что для вас был важен только он.
— Знаете… У меня после него много кто был. Иногда серьёзно. Чаще на одну ночь. У меня и сейчас есть… Друг? Чёрт его знает, как это назвать. Но это всё какое-то стеклянное. Я будто кино смотрю. Будто играю главную роль, но не живу. А с ним я жил.
— Но вы боитесь потерять свою жизнь.
— Да… боюсь. Я боюсь, что мне придётся снова добиваться всего этого.
— Мне всё-таки кажется, что вы любите свою жизнь.
— Понимаете… это он любил гонки. Не я. И это как-то… подло. Что теперь у меня есть кубки, о которых мечтал он. Я бы подарил их ему, если бы мог. Я бы хотел посадить его в ту машину, которую собирал по картинкам в его журналах. Я бы всё это хотел отдать ему. Мне не надо самому.
— До сих пор?
Виктор кивнул.
— До сих пор. И у меня такое чувство, что это никогда не пройдёт.
Мы оба замолчали.
— Я устал, — сказал он через несколько минут. — И знаете что… я думаю об этом без конца. Но я всё равно нихрена не понимаю, почему не могу сесть за руль.
— Может вы просто не хотите? — предположил я. — Не хотите без него.
Виктор опять откинулся назад.
— Я тогда курить почти бросил, — сказал он. — А сейчас видите… Остановиться не могу. Я так не хочу.
— Боитесь ошибиться?
— Боюсь. И ещё, знаете… я когда прихожу на трек. Когда мимо проносится автомобиль — я сразу вспоминаю, как мы целовались с ним тогда под шум моторов.
Он снова замолк.
— Нет, я люблю свою жизнь. Правда люблю. Так бывает, что средство становится важнее цели. Средство становится жизнью. И вы правы, я боюсь всё это потерять. Но я потеряю — если не выйду на трассу, если откажусь от гонок. Вы можете мне помочь?
— Я попробую.
Я вздохнул.
— Идите домой, Виктор. Мне нужно подумать.

***
Той ночью мне самому снился рёв моторов. Причём Виктор был рядом и целовался с Максимом, которого я никогда не видел, но почему-то отлично представлял. Я встал измотанным и уставшим. Посмотрел в зеркало и долго пытался понять, откуда у меня эти тени под глазами. Наши встречи с Виктором давно уже проходили после работы, но я не замечал, чтобы они утомляли меня. Нет.
Мне нравилось с ним говорить. Нравилось его слушать. Нравилась та решительность, с которой он строил свою жизнь: определив, что для него важнее, он уже никогда не отступал. Того подростка, который боялся дать отпор друзьям, определённо давно уже не было.
Но именно это его и убивало: он не мог поверить, что когда-то чего-то не смог.