После чего настанет черёд следующего пришлеца: скорее всего, это будет псевдосуффикс «-анс» («шанс», «аванс», «ассонанс»), который логично поменять на «-анец» («шанец», «аванец», «ассонанец»).
Знаю, у многих возникнет вопрос: в чём смысл акции, если корень слова останется иноязычным? Дело однако в том, что, ощутив присутствие родной морфемы («Ура! Наши пришли!»), народ, согласно выкладкам, не остановится на достигнутом и довольно быстро русифицирует слово целиком. Так заимствованное существительное «профос» (военный полицейский) превратилось когда-то в «прохвост», заново обретя ясное и соответствующее истине значение.
Могут также спросить: не является ли данная публикация опрометчивым шагом? Не раскрывает ли она прежде времени планов партии? Напротив: это и есть начало операции «Суффикс». Мало того, каждый, кто сейчас ознакомился с этим текстом, независимо от отношения к прочитанному, уже является её участником.
р. S. Автырь заранее благодарит редактыря и корректырей за предоставленный ему шанец.
2003
Про Штерна
Не представляю себе мемуаров о Боре Штерне. Боря – это легенда, фольклор. Он требует живой устной речи. И даже её порой оказывается недостаточно. Когда рассказываю о нём (а случается это сплошь и рядом), то вскакиваю, начинаю изображать случившееся в лицах: пытаюсь копировать Борину речь, походку, мимику – короче говоря, театр одного актера.
А вот изложить то же самое буковками… Не уверен, что удастся, но попробую.
1982 год, февраль. Неуверенный в себе, робко приближаюсь к воротам особняка на Воровского (ныне Поварская) 2, где должны собраться будущие участники первого Малеевского семинара. У ворот небольшая толпа. Они? Да нет, непохоже… Ну какие же это к чёрту фантасты! Вон тот – откровенный бандеровец: высокая смушковая шапка набекрень, нервно подергивающийся пшеничный ус, из-под короткого полушубка что-то выпинается – вероятно, обрез. А тот – и вовсе явное лицо кавказской национальности: низенький, плотный, черноусый.
Прикинувшись случайным прохожим, миную странную компанию, но дальше улица, можно сказать, пуста. Останавливаюсь в сомнении. В конце концов кавказцы тоже люди – почему бы им не писать фантастику? Возвращаюсь с независимо-рассеянным видом (я здесь, знаете ли, прогуливаюсь). Собираю волю в кулак:
– Э-э… будьте любезны… Тут где-то… мнэ-э… по идее… собираются фантасты…
– Это мы, – отвечает мне лицо кавказской национальности, оказавшееся впоследствии Борисом Штерном.
А как, кстати, должен выглядеть писатель-фантаст? Чем он вообще отличается с виду от сермяжного реалиста? Ну, понятно, перво-наперво интеллектом! Поэтому, оказавшись в Малеевке, участники семинара поначалу ходили осанистые, выкатив грудь, а уж изъяснялись исключительно с помощью латинских цитат и слова «инфернальный». Матерки в речи начали пропархивать лишь на второй-третий день. (То ли дело братья по разуму – писатели-приключенцы! Эти надрались в первый же вечер и пели со слезой под гитару: «Сидел я в тихознайке, ждал от силы пятерик…»)
Так вот, на этом высокоинтеллектуально-рафинированом фоне Боря Штерн просто не мог не броситься в глаза. Он никогда ничего из себя не строил. Никаких латинских цитат, никаких выкаченных грудей. Цены себе не набивал: «Принимайте меня таким, каков я есть». И это при том, что уже тогда равных ему авторов в нашей юмористической фантастике не было. Да и сейчас тоже. Разве что Миша Успенский.
Наставник группы Евгений Львович Войскунский (военная выправка, тёмный клубный пиджак с металлическими пуговицами, низкий глубокий голос капитана дальнего плавания):
– Боря, вы уже выбрали, что будете читать?
Боря (сияя):
– «Производственный рассказ номер один»!
Евгений Львович озадачен:
– Зачем же производственный? У нас семинар фантастики…
Боря (в восторге):
– Называется так!
(Господи, как он радовался каждой своей находке!)
Неловко вспоминать, но среди моих малеевских страхов был и такой: а не слишком ли мы с Любовью Лукиной того… смелы… Сатиру ведь пишем, основы подрываем…
Но вот настал день Штерна – и «Производственный рассказ номер один» в авторском исполнении меня, мягко говоря, сразил. Выяснилось, что творчество Лукиных в сравнении с творчеством Штерна – цветы невинного юмора. В 1982 году осмеять портрет дедушки Ленина – на это, знаете, еще решиться надо!
Вот говорят: цензура, цензура! Свободы слова не было!.. Да, наверное, не было. Для многих. Только не для Бори. Он и не задумывался над тем, что можно, чего нельзя, – просто писал, как Бог на душу положит. А когда я выразил ему свое восхищение, он уставился недоумённо и сказал:
– Ну а что? В крайнем случае не напечатают…
И крайних случаев хватало. Например, хотелось бы знать, какой доброхот в 1985 году растолковал редактору значение слова «фаллос», которое тот, исходя из контекста, счёл геологическим термином, ибо на него (на фаллос, естественно, не на редактора) в Борином рассказе карабкались два астронавта! Редактор прозрел, ужаснулся и выкинул рассказ из сборника «Снежный август» – туда, на что карабкались.
Дубулты, 1985 год. Обсуждаем рассказы Штерна. Слово берет известный писатель Б., руководитель группы. Не глядя на Борю, неприятным скрипучим голосом он начинает говорить о том, что не знает, чему больше удивляться: способности Штерна набредать на смешные ситуации или же его дару превращать эти находки в анекдоты, в плоские карикатуры. Впрочем, (тут голос мэтра наливается ядом) подчас из-под пера Бори выходят произведения настолько самобытные, что вообще ни в какие ворота не лезут. («Я имею в виду этот ваш планетарно-сексуальный рассказ…»)
Семинар заинтригован. Я – тоже. Еле дождавшись перерыва:
– Борь, а планетарно-сексуальный – это как?
Вздыхает страдальчески:
– Ох, Женьк… Ну, не нравится мне, как он пишет… Прочёл у него рассказ – а там два альпиниста лезут на марсианский пик, ну, и ведут философские беседы. И всё! Ну, я и подумал: написать, что ли, вроде как пародию?.. Тоже лезут два альпиниста, только не на пик, а на огро-омный такой… – Следует выразительный жест.
– И ты это уже написал?!
– Я это уже напечатал!!
Ну, знаете… Так не бывает.
Озорник? Конечно, озорник. И по тем временам, я бы сказал, озорник отважный…
Лишь потом, познакомившись с Борей поближе, я понял, что это даже не отвага. Это больше, чем отвага, – это отказ играть по предложенным свыше правилам. То ли мудрая наивность, то ли наивная мудрость – поди пойми!
А в самом деле, обратите внимание: все персонажи Штерна – наивны и поэтому вечно попадают в забавное положение. Мало того, именно из-за их наивности становится нестерпимо ясен весь идиотизм окружающей жизни.
Наивен капиталист из параллельного мира, полагающий, что директор повесил над столом в кабинете портрет своего дедушки.
Наивен старенький скульптор, свято уверенный в том, что Великую Октябрьскую революцию подстроили его конкуренты и завистники, дабы сорвать открытие заказанного партией кадетов бюста Родзянко.
А уж как наивен Максимилиан Волошин из первого варианта «Эфиопа»!
– Волошин, – представляется он шкиперу. – Русский поэт серебряного века…
Для сравнения случай из жизни: завершается – не помню уж который по счёту – «Интерпресскон», ознаменованный какими-то неприятными инцидентами. Заключительную речь держит Борис Натанович Стругацкий:
– …ну что я могу сказать, господа? Только то, что говорил и раньше. Пить надо меньше!
Исполненный наивного (опять-таки наивного!) ужаса голос Бори Штерна из зала:
– Как?! Ещё меньше?..