В бар заглянуло смуглое личико сатанинских очертаний. Легок был на помине лирический поэт Алексей Максимович Тушкан, глава агонизирующего литфонда.

– Здорово, Сильвестрыч, – бодро приветствовал он Арсения. – Ого! У вас тут что, интервью?

Перескочил порог и явился во всей красе – как из табакерки. Ни дать ни взять, Мефистофель в миниатюре. Увеличить раза в полтора, сменить жестяной теноришко на глубокий бас, плащ через плечико, шпагу на бедро, пёрышко в берет – и прямиком на оперную сцену.

– Я интервью… – мечтательным эхом откликнулся Мстиша. – Ты интервьёшь… Он интервьёт…

– Это меня уже от вас интервьёт!.. – огрызнулся мелкий лирический бес, водружая на свободный стул портфель, набитый столь туго, что его хотелось сравнить с бумажником. От безденежья – чего ж не сравнить?

– Здорово, Лёха… – благосклонно пророкотал приосанившийся Арсений Сильвестрович. – Вовремя ты, вовремя…

Портфель открыли. Понятно, что обилия купюр внутри не обнаружилось. Папки, папки, папки – и в каждой, надо думать, чья-нибудь рукопись. Вот делать нечего людям…

Затем из тесноты портфельного нутра был бережно высвобожден тоненький пластиковый пакет с ведомостью и немногочисленными сотенными бумажками. Спрессованный манускриптами, он, казалось, имел теперь всего два измерения. Идеальная плоскость – хоть на уроках геометрии демонстрируй.

– За неимением крови пишем чернилами, – провозгласил, а может, процитировал кого-то Сторицын, ставя подпись где надо. – А ты что ж, собачий сын, не снимаешь? – надменно оборотился он к Мстише. – Взялся разоблачать – разоблачай…

Необходимо приостановиться и сделать пояснение. В самом начале своей неголовокружительной карьеры Оборышев около года работал редактором, но с корочками корреспондента-кинооператора. Такое случалось частенько, однако настырный юноша, должно быть, ненавидя по молодости всё номинальное, и впрямь освоил смежную профессию. Как известно, телевизионщики подобно иеговистам всегда ходят парами. Оборышев же несколько раз ухитрился сдать материал, будучи един в двух лицах. А когда ему принимались пенять, что негоже, мол, – невозмутимо предъявлял удостоверение. Потом, разумеется, редакторское место для него сыскалось, но камеру из цепких рук Мстиша так и не выпустил.

– Сейчас, – покорно согласился он, освобождая объектив от крышки.

– Вы что, с ума сошли? – завопил лирик с портфелем, пытаясь прикрыть ведомость безнадёжно узкой ладошкой. – Приключений на свою голову ищете?..

Так и не выбрав, которую графу следует прежде всего утаить от общественности, он наконец сообразил по-ментовски заткнуть жерло объектива в целом.

– Отлично, – сказал Мстиша, опуская камеру. – Снято.

Тушкана еле убедили, что это была шутка, – и остервенело осунувшийся поэт сгинул, не оставив даже запаха серы. Ему ещё предстояло облагодетельствовать сегодня по меньшей мере трёх малоимущих литераторов. Дурацкие, согласитесь, шуточки: обиваешь пороги, клянчишь, изворачиваешься, с ведомостями химичишь, а им тут, понимаешь ли, хаханьки…

– Пересчитай, – посоветовал Мстиша.

Арсений машинально пересчитал пять сотенных, а когда поднял глаза, то увидел, что его снова снимают, причём как-то не по-людски – от бедра. Вроде бы из-под полы.

– Что, пацан? – ворчливо осведомился он. – Тебе, небось, такие крутые бабки и во сне не снились?

– Хотелось бы всё-таки знать, – занудливым ревизорским голосом поинтересовался Мстиша, перехватив камеру как положено, – за что вам были сейчас выплачены деньги.

– Это не деньги, – буркнул прозаик. – Это слёзы.

– А всё-таки: за что?

– Ну, хватит, хватит! – нахмурясь, прикрикнул Арсений. – Подурачились – будя… Леночка! Давай-ка, лапушка, рассчитаемся. Сколько там за мной?

– Хватит так хватит, – не стал противиться покладистый папарацци и поставил камеру на стол – далеко не откладывая.

Взяли ещё по пятьдесят капель и по салатику. Потом ещё по пятьдесят. После расчёта с барменшей вспомоществование от литфонда заметно приуменьшилось. Прозаик пригорюнился.

– И что обидно, Мстиша, – с болью в голосе покаялся он. – Демократию-то я принял без колебаний…

– Как Маяковский революцию, – понимающе кивнул тот. – Моя демократия.

– Слышь! – вспылил Арсений Сильвестрович. – Ты это мне брось тут кого ни попадя к столу поминать! То дьявола, то Маяковского… – Усмехнулся, повеселел. – Партбилет, правда, не сжёг, – доверительно сообщил он, становясь таинствен и многозначителен. Подмигнул, полез в правый внутренний карман пиджака и неспешно развернул на столе лоскут алого бархата. Полюбовавшись на реликвию, вновь завернул и спрятал. А современные документы Арсений, надо полагать, носил в левом кармане. Спрятав, закручинился вновь: – Да-а, были времена… Ценили писателя, берегли… Всё хорошо – одно плохо, – совсем уже мрачно закончил он. – Чего не могу простить советской власти – так это гонений за веру…

– А кто гонял-то? – полюбопытствовал Оборышев.

– Да я же и гонял, – удручённо признался Сторицын и, подумав, размашисто осенил себя крестом. – Гос-споди, прости мою душу грешную…

Мстиша задумался. Точнее – помолчал. Что, впрочем, применительно к нему означало одно и то же.

– Любой переворот, – философски заметил он, – это прежде всего много жулья. Конечно, обидно: вроде победил – и тебя же обувают…

Утешить, что ли, хотел?

Арсений досадливо тряхнул редеющей гривой и вдруг со стуком отставил стопку. Глаза его сверкнули грозным озорством.

– А что это ты аппаратуру зачехлил? – неожиданно возмутился он. – День дурака? Будет тебе сейчас День дурака! Обращение дурака к народу… Сымай, тудыть твою!..

Мстиша, не переча, обнажил оптику.

– За что деньги, говоришь? – неистово переспросил член Союза писателей и, заламывая бровь, жутко уставился в камеру. – За то что я… – Тут он звучно впечатал в грудь растопыренную пятерню. – …Арсений Сильвестрович Сторицын! Ведущий прозаик! Автор нескольких романов! Лауреат региональной премии! Вынужден на склоне лет влачить нищенское существование… Почему? А времена такие… Каждому своё! Умеешь воровать – живи и благоденствуй. Не умеешь – ложись и помирай… Э! Э! Ты куда камеру повёл? Ты чего?!

Мстиша Оборышев, полуотвернувшись, запечатлевал в подробностях хрустальное бра, затем навёл алчно поблёскивающую линзу на стопки и салатик. Кстати, замечательные были стопки, чуть ли не в серебро оправленные (на самом деле, конечно, в мельхиор). Правда, осталось их – раз, два, и обчёлся. А когда-то хватало на всю организацию.

Наконец, сохранив для истории разрозненные крохи былого великолепия, оператор снова взял в кадр львиное лицо прозаика.

– Всё рассмотрел? – ядовито спросил тот. – А теперь попробуй смонтируй…

Вместо ответа Мстиша как-то по-пижонски кувыркнул камеру и уложил её боком на стол, попутно уронив ложечку на блюдце.

Словно в ответ звону ложечки, в приоткинутые фрамуги актового зала, а оттуда уже в сопредельный бар проник удар колокола. Писатель и телевизионщик в недоумении посмотрели друг на друга. Что за диво? Ближайший храм располагался в трёх долгих кварталах отсюда и, насколько известно, в эксплуатацию ещё введён не был.

Не поленились – вышли посмотреть.

Снаружи стояла оттепель, пахло весной. Небольшой крестный ход как раз поравнялся с Домом литераторов. Десятка два бледных чернобородых юношей в приталенных рясах несли на высоких древках хоругви, напомнившие циничному Оборышеву ползунки о трёх штанишках. За иноками следовали двое седоусых есаулов с иконой. Низкорослые, пузатенькие, одним видом своим станичники наводили на горькие мысли о сталинских репрессиях, уничтоживших всё высокое и стройное, что было в казачестве.

Далее шла паства. Просветлённая прихожанка в платочке время от времени взывала прозрачным неземным голоском: «Христос воскресе» (это в феврале-то!), – и колонна подхватывала: «Воистину воскресе!» Но самое странное: впереди процессии под полковым красным знаменем медленно катил микроавтобус с динамиком, воспроизводя вперемежку колокольный звон, церковное пение и музыку композитора Блантера.