Душа

Раз сгорел у Господа Бога телевизор. Утащили ангелы «Лазурь-7» в небесную гарантийную мастерскую, и, как водится, застрял он там напрочь. Скука — смертная. Решил Всевышний от нечего делать на землю глянуть — давно этим не пробавлялся. И вдруг обнаружил…

Уж сколько тысяч лет назад, занимаясь как-то раз по молодости биологическими опытами, сотворил Бог нечаянно из обезьяны человека, и вот чуть ли не с тех самых пор человече этот о душе какой-то всё бормочет и поминает. Что за душа? Какая душа? Почему душа?!

И вот опять обратил Боже внимание — то там раздаётся: «Петров, у тебя души нет!»; то здесь слышится: «У Иванова вся душа нараспашку!»; то ещё чище: «У моего Сидорова прекрасная душа, только вы о ней не знаете!»

Господь Бог точно помнил (в тот день нектара и не нюхал!), что никакой такой души в человека не монтировал. Что за чертовщина! И решил Бог усовершенствовать человека — дать ему реальную, осязаемую душу вместо мифической и поглядеть, что получится. Всё ж занятие.

Ну раз эксперимент, значит всё надо по-экспериментаторски делать: с опытными образцами, с испытаниями и прочей необходимой бюрократистикой.

Не долго думая, призвал Господь к себе упомянутых Петрова, Иванова и Сидорова. А пока они с пересадками к «Главнебоуправлению» добирались — вдруг и задумался: куда же эту самую душу к человеку пристроить-привинтить? А из чего её склепать? В какой цвет покрасить?.. Ничего не успел Господь обмыслить (отвык у голубого экрана-то!), как ангел-секретарша по селектору воркует:

— К вам Петров, товарищ Бог.

Дабы не оплошать перед смертным подчинённым, выкрутил Бог вдохновенно из настольного светильника лампочку в сто ватт и вручил Петрову с кратким наставлением:

— Ныне, — вещает, — присно и вовеки веков вручается тебе, гражданин Петров, вот эта хрупкая душа. По твоему желанию будет гореть, по твоему —  гаснуть. Смотри не разбей, дубликат не выдаётся. Распишись в получении и пользуйся на здоровье.

Поблагодарил Петров от всей своей новой души Господа и, счастливый, полетел на землю, как на крыльях. Бог же приготовил ещё две лампочки (из торшера выкрутил) и точно так же, наедине, вручил по одной Иванову, а затем и Сидорову.

И начали жить-поживать на земле три по-настоящему душевных человека, ничего не зная друг о друге.

Петров, пришед домой, тщательно запер двери, заткнул хлебным мякишем замочную скважину от соседского нескромного взгляда и созвал всё своё многочисленное семейство.

— Поздравьте меня, — глаголет, — и возрадуйтесь: мне от Всевышнего премия вышла — лампочкой-душой награждён!

Возрадовались было чада с домочадцами, но потом даже чуть ли и не обиделись: чушь какая-то! Других вон месячным окладом премируют или, на худой конец, часами с кукушкой…

Повертела супруга стоваттку, потом тёща с тестем и четверо отпрысков на свет её поразглядывали и, пожав плечиками, плечами и плечищами, вернули душу Петрову. А тот (душевный человек!) простил их легкомыслие, обтёр стеклянный пузырь чистым рушником и на самое дно комода среди исподнего зарыл. Время от времени достанет, полюбуется и опять в бретельки да кружева упрячет — душа должна знать своё место.

Случилось же так, что дражайшая его половина полезла как-то раз перед банным днём за бельишком и лампочку ту нащупала. Вот, думает, к месту находка, забыла про неё, а в зальной люстре как раз один из светильников сгорел. Ввинтила она душу муженька в патрон, щёлкнула выключателем и… Такой волшебный, такой уютный, такой согревающий, какой-то весь розовый из себя свет залил квартиру, что просто — ну!

Пришёл Петров со службы (он имел диплом гидромелиоратора и потому в вытрезвителе работал), вскипел поначалу и хотел супружнице варфоломеевский вечер устроить — ан нет, не может. Душа так красиво светится, так хорошо греет… Сели все Петровы в зале и начали купаться в лучах души главы семейства.

Так и повелось: и сам Петров, и жёнушка, и тесть с тёщей, а также петровята страсть как домой теперь торопились. Наспех отработают, отучатся, отыграются, отгуляются и — домой. Смешно сказать, Петров теперь на работе алкашиков вместо получаса — пять минут стал под душем ополаскивать, до того домой торопился.

Соберутся, значит, окна зашторят-занавесят и включают душу: хорошо, уютно, света и тепла как раз на восьмерых.

Сидоров, тот как вцепился в свою благоприобретённую душу, выскочил из небесной канцелярии и мучиться начал: куда эту душу спрятать? Сунул было под пиджак, во внутренний карман, но душа такой неприличной, такой женственной округлостью встопорщилась, что просто срам. Втиснул в брючный карман — ещё порнографичнее. Пристроил тогда Сидоров душу свою в шляпу, поля её сложил в горсть, словно пяток яиц на свой холостяцкий ужин несёт, и побежал такси ловить — для такого случая и трояка не жалко.

Дома, в своей холостяцкой квартире, Сидоров Умелые Руки выдернул из пижамных брюк поясную резинку (для такого случая и пижамных брюк за 7 руб. 50 коп. не жалко!) и пришпандорил изнутри шляпы этакую удавочку для своей души. А чтобы, не дай Господь Бог, ветром когда шляпу ту не сдуло, он и на шляпу удавочку через горло сделал. Получилось как у ковбоев американских, о чём, правда, Сидоров не подозревал, ибо не только с американскими ковбоями, а и с соседями по лестничной площадке никогда не знался и знаться не хотел.

Стал так ходить. Смешно со стороны, конечно, смотреть, зато душа у Сидорова всегда при себе. Где приходилось шляпу снимать, на работе, предположим (он младшим бухгалтером во «Вторбрыкмыктыркмате» работал), так он невозмутимо и пыхтя левую ногу в шляпную удавку продевал и пристраивал шляпу на своём мягком колене. Душа отдыхала.

Долго ли коротко ли время шло, только однажды совершенно случайно Сидоров задержался на работе (была ревизия и пришлось на пышном банкете по этому скромному поводу присутствовать) и уже в потёмках, да притом с игривой головой до хаты (а она у него с самого что ни на есть краю была) добираться. Удивительно, что при всех этих зловредных обстоятельствах Сидоров проехал свою остановку. На конечной кондукторша разбудила Сидорова и обрадовала: машина, дескать, идёт в парк, освободите салон. Вышел бедный Сидоров из автобуса, огляделся и понял: его утартало в такие дебри города, что просто хоть «ау!» кричи.

«Вот так-то тебе, братец, по банкетам рассиживаться!», — трезво подумал Сидоров и, чуть подпрыгивая и чуть прискуливая, потрусил вдоль по улице, придерживая шляпу руками и посекундно оглядываясь.

Как специально, словно в кино «дефтективном», все фонари на этой Богом забытой улице или сгорели на работе, или были в пух и прах раскокошены аборигенами: темь — хоть очки разбей. Душа Сидорова, видимо, сжималась под шляпой от страха, если только способна стеклянная и хрупкая душа сжиматься. Сидоров об этом не знал, он шёл наощупь и думал только о том, чтобы не сверзиться в канаву или не поцеловать какой-нибудь заблудившийся столб.

Самое время сообщить: Господь Бог не спал в столь поздний час, что случается, может, раз в сто лет. Не спал из-за Сидорова. Бог смотрел на него сверху и мучился, видя, как тот мучается. Уже не раз Господь хотел крикнуть громоподобно:

— Олух жирный! Зажги душу хоть для себя-то! Спотыкаться не будешь…

Но нельзя было кричать: чистота эксперимента нарушится, Небессовет изобретение не утвердит — плакали тогда премиальные за тысячелетие. Однако ж, когда Сидоров гнусно всхлипывать начал и преподло взвизгивать от страха, Господь Бог не выдержал и…

Но Всевышнему помешали. Прямо возле Сидорова воздух вдруг свернулся хлопьями от чьёго-то хронического перегара и зловещий голос грубо проворковал:

— Э-эй, Шляпа, гони рупь! Плати аванс за собственные похороны!

— И-и-и-и! И! И! И! И-и-и-и! — заверещал Сидоров.

И — полетел. Первые полкилометра он не касался грешного асфальта ногами, но потом из-за отдышки на мгновение пришлось приземлиться. Сидоров приземлился. Споткнулся. И — хрясь! — шляпой о забор.

— Мать твою так! — смачно сплюнул Господь Бог, лёг под божественный бочок к своей богине и совершенно перестал интересоваться Сидоровым. Чёрт с ним, с этим недоумком!

И мы пока оставим Сидорова в тот печальный момент, когда он ползает на коленях в темноте под каким-то забором и со слёзными стенаниями собирает осколки собственной души в безобразно скомканную шляпу. Время от времени он шизоидно вскрикивает: «Карау-у-ул!», — ибо ему кажется, что приближается гражданин, озаботившийся его похоронами.

Добавим ещё, что всё это происходит под зашторенными окнами Петрова, который, слыша крики, сильнее жмурится в лучах своей души и блаженно лыбится.

Лыбятся и чада с домочадцами.

А Иванов? Иванов, если уж на полную откровенность, даже застыдился и засмущался, когда вышел из орехового кабинета Бога со своей душой в ладони.

«Вот незадача, — поскрёб он увесистой рукой в своих кудрях, — как же я с ней ходить буду? Подумает честной народ, что выставляюсь… Нет, право, незадача!..»

А так как пришёл он за душой самый последний, уже после смены на заводе, то и ехать домой пришлось повечеру. Сел он в трамвай, едет, а душу укромно в горсти держит. В салоне как обычно только один светильник с царством тьмы боролся. И безуспешно боролся-то. Впереди Иванова парочка студентов сидела и что-то из циклопически толстенной тетради в полумраке носами пыталась выклевать. Куда там!

Тогда Иванов длань свою над ними вознёс и, как Бог инструктировал, мысленно приказал: «Свети!». И душа воссияла. Не назойливо, мягко, в самый раз. Питомцы альма-матер, видимо, решив, что водитель очеловечился, и даже не взглянув наверх, замотали синхронно головами: туда-сюда, туда-сюда…