Извини, что пишу сбивчиво, перескакиваю с одного на другое — я так боюсь снова тебя потерять. Когда в аэропорту я узнал тебя, то остолбенел, в прямом смысле этого слова. И мгновенно понял, что люблю. Это было как удар грома, как разряд молнии через мое тело. Снова, как и двадцать лет назад, я знал одно: это ОНА. Я вновь счастлив и с трепетом жду твоего письма. Они мне так дороги! Постоянно их перечитываю и все больше убеждаюсь, что когда-то мое сердце не ошиблось и выбрало ту единственную женщину, которая достойна любви и поклонения.

В детстве, в юности — мы открыты миру. Но со временем во­зводим вокруг своей души оборонительные укрепления из житейско­го опыта и равнодушия — так легче. Постепенно в бесконечной суете дней и просто от душевной лени равнодушие, которое пона­чалу было лишь маской, делается твоей сутью. Ты теряешь веру в идеалы, насмехаешься над святостью дружеских чувств, преда­ешь мечты своей юности. Ты жив, существуешь, но уже не живешь, потому что духовно ты мертв. Со стороны процесс духовной гибе­ли незаметен — у некоторых медленная агония души длится годами...

Вот ведь! собирался написать совсем о другом, а вышла прямо ис­поведь сына века...

Пожалуйста, ответь на мое письмо. Слишком жестоко дать человеку прикоснуться к истинной любви — и тут же отобрать надежду на взаимность. Благодаря тебе, твоим письмам, я живу сейчас в полную силу. Жду, мучаюсь, страдаю — и я хочу стра­дать и мучиться. Потому что это и есть жизнь! И я не позволю тебе так просто взять и уйти из моей жизни. Есть ли в этом мире что-то более ценное и достойное поклонения — чем Любовь?!

Умоляю, пиши мне!

Твой Александр.

Письмо десятое

( конец сентября)

Здравствуй, Саша!

Даю слово, что действительно хотела прекратить нашу пере­писку — и не смогла.

Не ходила на Главпочтамт две недели. Не скрою, это было мне тяжело, но я внушала себе, что серьезная замужняя женщина не имеет права на двойную жизнь и должна сдерживать свои чувс­тва. Я говорила себе самые жестокие вещи, убеждала в правильности принятого решения — только эта моя решимость таяла под натиском чувств, как ледок под горячим солнцем. Мне стало по-настоящему страшно: вдруг ты обидел­ся и больше никогда не напишешь?.. И перед моим мысленным взо­ром вытянулась скучная, серая, безжизненная череда дней, в ко­торых больше нет твоих писем. Подобная возможность меня ужас­нула. Да зачем же мне, сорокалетней, относительно здоровой женщине прятаться от своих чувств?! Зачем, как страус, зарывать голову в песок?.. Стоит ли искусственно умерщвлять себя раньше по­ложенного срока?..

Результатом моих размышлений стало срочное посещение по­чтамта. Пока я туда ехала, мысленно кого-то умоляла, чтобы пи­сьмо от тебя пришло. И оно пришло! Я схватила его и, еле сдержи­ваясь, чтобы не бежать, отправилась в сквер.

Когда же прочитала — почувствовала себя преступницей. Во-первых, потому что долго не забирала, и оно лежало в пачке не­востребованных писем, несчастное и одинокое. И, во-вторых, по­тому что ощутила себя безмерно счастливой.

Спасибо, Сашенька, что ты у меня есть. Что дважды пере­секлись наши дороги на этой грешной земле. Что, наконец, мы затеяли эту несуразную переписку. Как чудесно жить, Сашка!.. Жить — и ощущать себя частью вечной и мудрой природы, которая создала нас для какой-то таинственной, только ей ведомой цели.

Сидела на скамейке и в который раз перечитывала письмо — и вдруг ко мне подскакала белка. Я с ней заговорила, а она, присев на задние лапки и распушив серый хвост, требо­вательно воззрилась на меня. Мускулистое тельце было покрыто рыжей летней шерсткой, сквозь которую прорастали пучки более длинных серых волосков — ее зимняя шубка. А хвост, размером почти с тельце, уже стал по-зимнему роскошным, седовато-серым.

В кармане пальто у меня завалялось несколько кедровых орешков, которые я грызла на даче, и я протянула их белке на раскрытой ладони. Она ухватилась лапкой за мои пальцы, аккурат­но взяла ртом один орешек, переложила его в лапки и деловито вскрыла острыми зубами. Лапки были подвижные, напоминали оброс­шую рыжей шерстью крохотную руку — только с длинными коричне­выми ноготками. Потом белка снова взялась за мои пальцы и схва­тила следующий орешек. Доверие лесного зверька умилило меня поч­ти до слез. Я делаюсь сентиментальной...

Наверное пора — все-таки бабушка. И до сих пор не верится: я — бабушка?! На взгляд со стороны и наша переписка, и наше вол­нение выглядят, должно быть, ужасно забавно. Но для себя-то я знаю, что это не прихоть скучающей дамочки, не мимолетное разв­лечение. Нет, это серьезно. Настолько серьезно, что лучше бы мы не встретились тогда, в аэропорту.

Нынешний сентябрь выдался на редкость холодным и дождливым. Уже и снег неоднократно выпадал и снова таял. Деревья стояли грустные, потемневшие от влаги. И даже воздух был насы­щен влагой, словно губка. Но вчера неожиданно распогодилось. Похо­же, что осень почему-то вспомнила о бабьем лете и решила навер­стать упущенное.

Бабье лето — плохо или хорошо?.. Если в конце сентября вдруг зацветает черемуха — природа обманывает самое себя или же в этом скрыт глубокий смысл?.. Последний всплеск жизни перед зимним летаргическим сном...

Не обманываемся ли мы с тобой, Саша? Вернуть упущенное в молодости невозможно.

Перечитала написанное и вдруг подумала: а разве у нас с тобой нет будущего? Неправда, милый Сашка, есть! И я очень-очень люблю тебя, сорокапятилетнего дядю с твердым взглядом и волевым подбородком, на котором привлекательная вмятинка. К черту все сомнения! Будь что будет! Мне так необходим близкий человек, способный понимать и сопереживать. И этот че­ловек — ты.

Описываю свои переживания и задаюсь вопросом, насколько это тебе интересно? Душевная близость значит в нашем возрасте так много! В молодости, невзирая на максимализм и остроту ощу­щений, никогда не бываешь настолько абсолютно и горестно одинок, как в зрелые годы. Даже если внешне у тебя все в порядке, одо­левает чувство, будто что-то упущено, и это что-то, быть может, и есть самое главное.

Опять работаю в военкомате — смотрю призывников. Мальчики стараются сохранить свое достоинство изо всех сил, что весьма проблематично, когда совершенно раздет. Смущение и неловкость Прикрываются вместо фигового листка солеными шутками. Я расспра­шиваю их о детских болезнях, слушаю легкие, измеряю давление и думаю о том, что завтра эти лопоухие ребятишки наденут военную форму и превратятся в защитников отечества. И не дай Бог — какая заваруха! Потому что тогда мои мальчики пойдут с оружием в ру­ках убивать других мальчиков, у которых тоже есть матери. Почему мир устроен столь жестоко?.. Почему не в состоянии договориться между собой люди?.. Почему, наконец, убийство человека челове­ком не провозглашено тягчайшим преступлением?! Вопросы без ответа. Двадцатый век — такой рациональный, такой разумный. Неужели же нельзя остановить лавину насилия и убийств? Ведь еще немного и наступит, обязательно наступит день ИКС...

Однажды я шла на вызов по улице Гоголя в направлении Бе­резовой рощи. Ты ведь помнишь это место? Над городом стояли низкие свинцовые тучи, даже не тучи, а клубящееся отвратительное месиво, из которого сеяла водяная мелкая пыль. Настроение, вероятно, из-за погоды было подавленное, ощущение какого-то вселенского гнета легло на плечи неимоверной тяжестью. В такие дни всегда боль­шое количество вызовов. У меня тоже сердце давило — стенокардия. И внезапно передо мной открылась совершенно иная картина. Это было нечто вроде видения. Я увидела ясный солнечный день. Но вместо привычных пятиэтажек — частично выветрившиеся руины. Кругом ни души. Лишь Березовая роща разрослась дико и страшно. Необычай­но уродливые, агрессивные деревья и выше человеческого роста травы захватывали, обживали развалины города. Все было зримо, отчетливо и страшно. И еще я знала: да, после ядерной войны это будет выглядеть именно так. Мне сделалось нестерпимо тоскливо и жутко, словно я оказалась в западне, из которой нет выхода. Видение длилось недолго, очевидно, несколько мгновений, но в эти мгновения вместилось немыслимо много!.. Я словно пе­режила ядерную катастрофу, ее последствия, ощутила всю безнадеж­ность и отчаяние оставшихся в живых... Потом картина померкла, я шла по улице Гоголя в сторону Березовой рощи. Сеял мелкий бесцветный дождик.

Ну вот, начала во здравие — кончила за упокой! Прямо не письмо, а компот ассорти. Это я шучу. Улыбнулся? Тогда — до свидания. Дней через десять зайду за твоим письмом. Его еще не будет, и я снова приду через два дня...

Алла.

Письмо одиннадцатое

(начало октября)

Здравствуй, милая!

Действительно, письмо твое — настоящий компот ассорти. Ехал на почту и смотрел сквозь ветровое стекло на побуревшие, нахохлившиеся, словно большие птицы, деревья, на запорошенную снегом траву, и осенняя эта картина навевала тоску и разные там мысли о бренности бытия. И все же я поймал себя на том, что улыбаюсь. Конечно, не над хрупкостью нашего бытия — просто вообразил тебя рядом со мной в прыгающем по ухабам уазике, не­даром зовущимся "козликом". Глядя на унылые осенние пейзажи, ты когда-то говорила, что любишь настоящую сибирскую зиму, чтобы щеки горели и чтобы не ходить, а бегать, от крепкого и злого морозца.

Уж с чем-чем, а с морозами здесь проблем нет! Хорошо хоть — почти без ветра. Минус шестьдесят без ветра перено­сится лучше, нежели минус сорок пять с ветром. Прошлая зима не слишком-то прижимала нас по части холода, до шестидесяти ни разу не опускалось, хотя пятьдесят пять было, и не раз. Такой отчаянный морозище при небольшом количестве снега для жителей Западной Сибири представ­ляется, наверное, неестественным. Мне тоже поначалу виделась в том некая несуразность, потом привык.