Элизабет сняла крышку с огромного чугунного горшка и осторожно поместила туда блюдо с пирогом. Таким же горшком для выпечки пользовалась матушка. Элизабет, как и матушка, с помощью ухвата сунула горшок в печку и засыпала горячим углем, чтобы пирог окружало тепло.

— Давайте пока выпьем чаю, — предложила она, после долгой паузы добавив: — Так приятно вас видеть, Дэвид.

— Я тоже рад вас видеть, — искренне отозвался он.

Все эти месяцы Дэвид о ней беспокоился, преследуемый воспоминаниями о том, как она изменилась после замужества. Нынче она снова стала собой, замечательной и неунывающей девушкой. Дэвиду не давало покоя лишь то, что он вынужден поведать. Он сделал глубокий вдох.

— Элизабет, боюсь, я…

— Подождите, — запальчиво перебила она. — Давайте я заварю чай, а потом рассказывайте все, что хотите, — весело проговорила она.

Улыбнувшись, она поставила чайник на печку, засим принесла заварочный чайник и маленькую деревянную коробку.

— Это мое богатство, — созналась она, открыв коробку и зачерпнув ложечкой листья. — Йен купил мне полфунта в качестве подарка. Он знает, что я обожаю чай. Приходится пить по чуть-чуть. Чай такой дорогой!

Элизабет радовалась, но в то же время… нервничала. Присмотревшись, Дэвид заметил, что она боялась. Она догадалась, зачем он пришел.

— Для меня большая честь, что вы готовы поделиться со мной своим сокровищем, — улыбнулся Дэвид.

После беспечного замечания Элизабет задумалась, а потом серьезно заявила:

— Надеюсь, вы понимаете, что я поделюсь с вами чем угодно. Не знаю, как вас благодарить за то, что вы сделали. Вы могли… — голос надломился, и она тяжело сглотнула, — вы могли погибнуть. Мне стало очень скверно, когда я узнала, что с вами случилось.

Как ответить, Дэвид не представлял. Честно говоря, он не ожидал, что побег повлечет за собой столь тяжелые последствия, и чувствовал себя жуликом, оттого что его осыпали благодарностями. Конечно же, предлагая помощь, он понимал, сколь высокой будет цена.

— В том нет нужды. Я полностью оправился. А сейчас вижу вас счастливой и здоровой… и я рад, что увидел все своими глазами.

Она смерила его долгим взглядом, явно размышляя над тем, что сказать дальше, а чуть погодя прошептала:

— Вы за этим пришли? Проведать меня?

Печаль, плескавшаяся в нежном взгляде, внушала страх, но еще хуже — проблеск надежды.

На глаза вдруг навернулись слезы. Дэвид никогда не показывал эмоции на людях, но их многое связывало, да и прежде не доводилось сообщать подобные вести.

— Элизабет…

Она опустилась на стул и, взяв его за руку, с поразительной силой сжала пальцы.

— Вы пришли из-за отца. Он мертв?

Дэвид с трудом произнес невероятные слова:

— Неделю назад он еще держался, но еле-еле. Со дня на день ожидайте вестей.

Глаза у Элизабет остекленели от слез, что дрожали и грозились пролиться. Она осмысливала слова Дэвида.

— Тем не менее пришел я не поэтому, — продолжил Дэвид. — Меня прислали не для того, чтобы доложить вести. Меня прислали, чтобы принять меры относительно вашей доверительной собственности. Ваш дядя написал отцу, после того как Киннелл явился к нему в контору… Ваш отец взволновался.

— Правда? — По бледным щекам покатились слезы. — Ох, Дэвид, в последние дни я принесла ему одно лишь горе! Горе и позор. Дочь-беглянка бросила мужа.

— Не думайте так! — возразил Дэвид. — Он был счастлив узнать, что вы бежали от Киннелла. Я обязался присмотреть за вами и сказал, что Йен вас убережет. Он знает, что друзья не дадут вас в обиду, и ему безразличен позор, о котором вы толкуете.

— Но я больше его не увижу, — вскрикнула она. — А в последнюю встречу я почти ничего ему не сказала: боялась говорить при Аласдере. Он запомнил меня молчаливой испуганной девушкой.

Дабы Элизабет взглянула на него, Дэвид сжал ее руку и покачал головой.

— У него много других воспоминаний. А последние письма заверили, что вы пришли в себя и снова стали сильной и счастливой. Сбежав от Киннелла, вы избавили его от величайшего сожаления. О большем счастье он и не мечтал.

— Думаете? — Она давилась рыданиями.

Дэвид прижал маленькую ручку к щеке, в несвойственной манере показывая чувства. Ее горе пронзило его обычную чопорность, высмеяло его сдержанность.

— Знаю. Я знаю.