— Не стану тебя задерживать, — сказала я, взглянув на часы на стене. Было ещё рано ложиться спать, но это был долгий день. — Мне нужно подготовиться к завтрашнему дню.

— Спокойной ночи, Коко, — Харрисон произнёс моё имя с глубоким значением, как будто хотел напомнить, что я всё ещё была ею. Всё ещё была Коко.

Я положила телефон на прикроватную тумбочку, надела пижаму и поплелась по коридору в ванную умыться перед сном. В доме было тихо. Бо, скорее всего, сидел снаружи с Руби, всматриваясь в ночное небо.

Выглянув из окна в комнате Айви, я мельком увидела внизу Бо, раскачивающегося в кресле, его рука покоилась на голове Руби. Он почёсывал её за ушами, и ей это так нравилось, что она непроизвольно подёргивала лапой.

Мне часто представлялось, как, мы втроём: я, Бо и наша дочь – живём обычной спокойной жизнью в какой-то альтернативной вселенной. Мы счастливы. У нас старомодный дом, и мы зарабатываем ровно столько, чтобы хватило на жизнь. Мы уважаемые члены общества, неравнодушные и доброжелательные. Наша жизнь проста и наполнена счастливыми воспоминаниями и медленными, томными днями, которые сливались в долгие годы.

Когда-то я больше всего на свете хотела такой жизни с ним. Я хотела оставить Мабри. Хотела, чтобы Бо вернулся. Хотела вкусить все сладости жизни, не считаясь с тем, что мы превратились бы в молодых родителей, столкнувшихся с огромными трудностями и пытающихся всё наладить.

Вместо этого мой выбор ограничивался между тем, чтобы сводить концы с концами, став девятнадцатилетней матерью-одиночкой, или дать Мабри прекрасную жизнь, которую она заслуживала, с Сэмом и Ребеккой.

Я выключила стоящую рядом на прикроватной тумбочке лампу и забралась под одеяло, и тут из продуваемого сквозняками старого окна до меня донёсся еле слышный убаюкивающий голос Бо. Он всё ещё находился внизу, напевая какую-то старую мелодию, которую я слышала раньше. Это была не его песня, а старинная народная, которой его научил дедушка, когда Бо был совсем молодым.

Мои глаза защипало от непролитых слёз, которые я силилась прогнать.

Как человек, все мысли и чувства которого так неразрывно связаны с семьёй, мог по собственному желанию от неё отвернуться?