II

Солнце закатывалось за высокою утесистою, почти исключительно каменною, горою, обливая золотом ее вершину, играя по стеклам и кровлям большого и шумного еще города, лаская последними лучами зелень виноградников, глядевшихся в воду с другого берега реки. По дороге, ведущей к городу с противоположной Рейну стороны, шумной поднимая пыль приближалось стадо, очевидно сознавая, что для него не страшны городские бойницы, что окованные железом городские ворота мирно и гостеприимно откроются, чтобы затем, снова захлопнувшись со скрипом, опять на долгое время отделить город от лугов, полей и деревни.

Пыля и перегоняя друг друга, впереди всего стада неслись свиньи, то весело, то будто негодуя, визжа и хрюкая. Многие из них достигли уже до затворенных еще городских ворот и поджидали все стадо, чтобы ворваться в город и разделиться группами по узким и извилистым его улицам и переулкам. Отстав от передового отряда, торопливой рысцой бежали овцы, а вслед за ними с степенною важностью выступали сытые и дородные городские коровы. Стадо было большое, — очень большое, потому что в эти времена каждый почти горожанин имел собственную свою корову и соответствующее количество мелкого скота. Не мудрено, что за стадом и по бокам его шла чуть ли не целая армия пастухов. Тут были и седые старики, опытные и привыкшие к своему делу, и молодые и сильные парни и еще большее количество подростков и детей.

Вот городские ворота отворились с шумом. Резко заскрипели ржавые железные петли. Стадо, теснясь, хлынуло в проход, готовясь разойтись по домам. Вот и пастухи вошли друг за другом, старые — впереди, молодые — позади, ворота захлопнулись и город снова оказался отрезанным от деревни.

За городскими воротами остался один только двенадцати или тринадцатилетний мальчик. Его звали Николаем. Он жил не в городе, а в предместье и состоял наемником одного горожанина, желавшего избавить сына от выпавшей на него по жребию обязанности быть пастухом или, выражаясь точнее, подпаском. Ему незачем входить в душный город; он окончил свою дневную работу, исполнил все свои обязанности и торопится теперь домой, к берегу Рейна, в предместье. Ему-то и суждено быть героем нашего рассказа, а потому мы и познакомим с ним несколько ближе наших читателей.

Николаю, как уже сказали мы, двенадцать или тринадцать лет от рождения, но он смотрит старше своего возраста. Он довольно уже высок и необыкновенно строен. Густые, длинные, золотистые волосы роскошными кудрями упадают ему на плечи и даже вьются по плечам. Большие голубые глаза смотрят умно, смело, отважно и как-то особенно-искренно и добродушно. Тонкие, осмысленные черты лица дают возможность назвать его почти красавцем. Он идет бодро и видимо торопится.

Если бы читателям желательно было узнать степень образованности нашего Николая, то мы ответили бы им, совершенно не краснея, что Николай ни читать, не писать, разумеется, не умеет. Да, в эти старинные времена даже и самые знатные люди и самые богатые горожане редко когда умели подписывать даже и собственное свое имя. Наук, разумеется, никаких он также не знает, и вся область познаний его сводится к следующему: он знает, что Бог создал мир и что Сын Божий, Христос, сошел на землю, спас всех людей, был замучен людьми и затем воскрес; он знает две или три молитвы; знает, что живет в немецкой земле и что в этой земле много, очень много городов, но ни одного другого города кроме Кёльна по имени назвать он не может. Смутно знает Николай, что кроме немецкой земли существует еще другая страна — Франция: но кто живет в этой земле и чем отличаются жители ее от немцев — это остается ему до сих пор совершенно неизвестным. Николай знает, что в нескольких милях от Кёльна находится Драконова скала, Драхенфельс, — очень большая скала, в углублении которой в очень старинные времена очень могучий богатырь, Зигфрид, убил очень большого дракона. Но еще лучше чем существование Франции и Драконовой скалы, знает наш Николай, что где-то далеко, неизвестно в какой земле, существует большой город Рим, а в нем живет святейший отец папа, который может почитаться царем царей.

Знает ли Николай еще что-нибудь?

О! он знает Иерусалим, плененный турками город, — город, в котором находится гробница Христова. Иерусалим знает он даже без всякого сравнения лучше, чем Францию, Рим и самый Драхенфельс, лучше, может быть, даже чем самый Кёльн, хотя и живет в двух шагах от него. В Кёльне он бывает только два или три раза в год, в ярмарочные или особенно торжественные дни, а об Иерусалиме он слышит так часто и так много; Иерусалим так часто рисуется его воображению, так ярко грезится ему в сновидениях. Он знает, что Иерусалим теперь принадлежит туркам, что турок нагло глумится над христианскою святыней, мучает и угнетает христиан; что несколько раз рыцари и другие люди поднимали крестное знамя, надевали на себя красные знаки креста, шли во Иерусалим освобождать от неверных христианскую святыню, погибали на войне или возвращались назад… Но все безуспешно: христианская святыня по прежнему находилась в руках турок, которых Николай и ненавидел вследствие того всеми силами молодой, свежей еще души своей.

Немногое, очень немногое знал следовательно герой нашего рассказа, но Иерусалим знал он лучше всего остального. Об Иерусалиме так много и так жарко рассказывал он сам своим сверстникам и товарищам.

Одного только не знал Николай. Он не знал, где находится Иерусалим; знал только, что где-то далеко, очень далеко, но где собственно, — не знал.

Часто случается с людьми, что они знают далекое несравненно лучше, чем близкое, но ведь близким может почитаться и то, что близко душе. А для души Николая Иерусалим был близок и уже, конечно, гораздо более близок, чем Кёльн, хотя ему и приходилось каждый день подходить с стадом своим к его воротам.

Бедный мальчик приближался к своему жилищу, вовсе не предполагая и не предчувствуя, что этот вечер будет роковым для него вечером, что в этот вечер в некотором смысле предрешится вся будущая его судьба.