Люди, тихо переговариваясь, заходили в стоящие поодаль автобусы, музыканты курили, ежась и сплевывая в лужи, по щербатому тротуару сновали черные скрюченные старушонки, а он оцепенело стоял на мокрой желтой траве газона, чувствуя, как странный холод знакомо расползается по телу, добираясь до самого сердца.

«Все живущие подобны колодцам, у дна которых колышутся воспоминания. Стоит зачерпнуть и вспомнится…» – доктор Самопалов знал, что это не его мысль, а того, другого, кем он невольно был сейчас.

И там, на той испещренной лужами улице, тогдашнее настоящее, оступившись, соскользнуло в пропасть прошлого и камнем низринулось в глубину, пронзая толщи минут и часов, спрессованных в годы.

Далекое лето, деревушка на берегу Волги («Нет! Нет! Я никогда не был ни в какой деревушке на Волге!..»), длинные-длинные дни, какие бывают только в детстве, с купанием и футболом, играми в прятки на развалинах старой церкви, хождением по грибы и вечерними кострами. «Кладбищенской земляники крупнее и слаще нет…» – он тогда еще не знал этих слов Марины Цветаевой, но хорошо знал вкус земляники, растущей среди могил небольшого кладбища над волжской поймой. Он обрывал ее вместе с другими пацанами, тоже приехавшими погостить на лето к деревенским родичам. Было ему восемь или девять лет.

Они разбредались по кладбищу, теряя друг друга из виду за высокими соснами, кустами шиповника и оградками, а вокруг, наподобие странных нездешних деревьев, тянулись вверх кресты и обелиски, вырастая из густой травы на холмиках могил. Он читал надписи на дощечках, рассматривал фотографии, торопливо бросая в рот душистую кровавую землянику, и с замиранием сердца ждал того непременного момента, когда кто-нибудь из ватаги завопит, пугая других и себя: «Мертвец! Мертвец идет!..» – и вся пацанва врассыпную умчится с кладбища, а потом посмеется, вновь собравшись в ватагу уже у реки или возле поросших густой крапивой церковных стен.

Он помнил эти лица с кладбищенских фотографий даже спустя многие годы.

Студенческую практику он проходил на одном из заводов Северо-Запада, далеко от волжских берегов. («Неправда!.. Не было никакого Северо-Запада, я не был там…» – едва слышным отзвуком донеслось из глубины – и окончательно затихло). Как-то раз, холодным весенним днем, он с двумя однокурсниками-практикантами, прослонявшись всю смену по цехам, скинулись на портвейн и решили посидеть на кладбище неподалеку от гастронома; место было удобное тем, что туда редко заглядывала милиция.

И там, на кладбище другого города, на совершенно другом кладбище, очень далеком от волжской деревушки, он вновь увидел знакомую с детства фотографию на серой гранитной плите. То же лицо. Те же черные волнистые волосы. Тот же взгляд. Только фамилия и инициалы были другими, и другими были даты рождения и смерти. Более поздними.

«Ты посмотри, какая девчонка! – Однокурсник сокрушенно покачал головой и, поддев зубами податливую пробку, откупорил бутылку. – Надо помянуть». – «Это ж ей и двадцати не было, – сказал другой. – Моложе нас… Как бы не загнуться нам от этого портвейна, парни».

Он тогда не сказал приятелям, что это милое девичье лицо знакомо ему с давних пор, с земляничного кладбища. Он ничего не сказал. Он сидел на скамейке у ограды, пил из горлышка противный портвейн и смотрел на фотографию, неведомо каким ветром перенесенную сюда, в холодную весну, из давнего-давнего лета. Вино не согревало, вино обдавало сердце ледяными волнами.

Лишь гораздо позже он успокоил себя мыслью о том, что мало ли каких совпадений не бывает на свете, и постарался обо всем забыть. И забыл, потому что ему было всего лишь двадцать с небольшим, и в жизни хватало всяких событий.

Минуло еще лет десять, событий в жизни поубавилось, закружилась размеренная карусель будней, с которой так трудно, а подчас и просто невозможно спрыгнуть, и вот был осенний день в чужом городе, лежал в кармане билет на поезд, а с фотопортрета, который несли в похоронной процессии, вновь задумчиво смотрело знакомое лицо. И лицо девушки, покоившейся в гробу, не оставляло сомнения в том, что именно умершая, а не кто-то другой, запечатлена на фотопортрете.

Автобусы уехали, и ветер смел в лужи у обочин брошенные цветы, а он подошел к шушукающимся черным старушкам и узнал: скоропостижно… всего-то девятнадцать недавно исполнилось… единственная дочь… И опять фамилия умершей была другой. Но лицо было все тем же.

«Два совпадения – слишком много для совпадений… Два совпадения – слишком много для совпадений… Два совпадения… « – так непрерывно думал он, и так непрерывно стучали колеса поезда, унося его из дождливого города.

«Совпадения… совпадения… совпадения…» – вновь и вновь стучали колеса, стучало в голове.

И тут же, сменившись так же неуловимо, как кадры в кино, пришло другое воспоминание. Чужое воспоминание.

Воспоминание о самом обыкновенном жарком летнем дне. Он ехал куда-то в переполненном троллейбусе, стиснутый со всех сторон на задней площадке, насыщенной запахами пота, духов и табачного перегара. В глубине салона визгливо ругались, а за его спиной вполголоса звучал юношеский ломкий басок:

«Ну давай все-таки пойдем завтра, ведь воскресенье же. Ну не хочешь на пляж, давай поедем к плотине, а? Погодка-то клевая, а?»

Он усмехнулся про себя, выслушав речь современного Цицерона.

«Нет, никуда я завтра не поеду, – ответила собеседница, тоже стоящая у него за спиной. – Завтра у меня особенный день. Созвонимся в понедельник. Вы сейчас не выходите?»

Он понял, что вопрос адресован ему, отрицательно качнул головой и произнес традиционную «троллейбусную» фразу:

«Я вас выпущу».

Троллейбус эатормозил, водитель раэдраженным микрофонным голосом провозгласил тоже обычное: «Не держите двери!» – двери раскрылись и распаренный народ посыпался из чрева троллейбуса, словно из чрева библейского кита. Он тоже вышел, чтобы пропустить напирающих сзади, и повернулся лицом к троллейбусным дверям, готовый вновь погрузиться в чрево и продолжить поездку. Следом за ним легко соскочила со ступенек девушка в джинсах, с черной сумочкой в руке.

Он очнулся, только когда его обругали и оттолкнули от дверей, так что он споткнулся о чью-то ногу и чуть не упал. В духоте июньского дня повеяло холодом, и у него замерзло сердце.

Трижды умершая вновь была жива.

Он, как во сне, не чувствуя собственного тела, пробирался среди прохожих, следуя за той, что покоилась в беэнадежной глубине могил трех кладбищ в двух городах и одной деревушке. А может быть – тридцати трех? А может быть – шестисот шестидесяти шести?.. Неторопливо шла она под каштанами, вдавливая каблучки в размягченный солнцем асфальт, и не было в ней ничего странного, ничего НЕЗДЕШНЕГО, ничего, говорящего о ее причастности к чему-то необъяснимому… Обычная девчонка, легко несущая на округлых плечах необременительный груз своих восемнадцати или девятнадцати лет.

Он обогнал ее на негнущихся ногах, повернулся, преграждая дорогу. Он не знал, что сказать, но просто не мог позволить ей уйти. («Чтобы затеряться среди могильных фотографий?» – проползла ледяная мысль). Девушка остановилась, насмешливо прищурила черные глаза. Улица была солнечной и людной, совсем рядом, в скверике под ивами, гоготали подростки, и девушке было совсем не страшно.

«Что, дяденька, спутали с собственной дочкой?»

Она рассмеялась, довольная тем, как остроумно отшила немолодого уже искателя развлечений, обогнула его и, помахивая сумочкой, направилась дальше.

Она так ни разу и не оглянулась, и исчезла в подъезде большого дома. Она исчезла – а он уронил свое тело на скамейку у подъезда и застыл, скованный холодом. Мысль о совпадениях больше не успокаивала. Слишком много получалось совпадений.

«Особенный день», – сказал она. Что это значит? «У меня завтра особенный день». Но не искать же ее по всему подъезду, трезвоня в каждую квартиру… Даже если найдет – ЧТО он скажет ей?

Июньское солнце заливало двор, бегали дети, играли в домино пенсионеры, а ему было страшно.