ГЛАВА 2

Прошлое

6 месяцев назад

Я избегала зеркал.

Я создала некую точку, чтобы не смотреть на своё отражение.

Но сегодня все по-другому.

Сегодня я посмотрела.

Я вытерла пар с поверхности зеркала и нацепила на нос очки в проволочной оправе. С моих волос, завёрнутых в полотенце, капала вода после душа, а я смотрела.

И смотрела.

И ненавидела всё, что видела.

Я провела пальцем по жутким складкам кожи над своей губой. Чем дольше я пялилась, тем больше чувствовала себя больной. Они все лгали. Это ничего не изменило. Я всё ещё не была красивой. Так и осталась уродиной.

Это ничего не изменило!

В некотором смысле, я привыкла к щели между губами, открывающей мои зубы и дёсны. Две части, которые никогда не соединятся вместе. Отдельные куски одного лица.

Эта щель была частью меня. Я ненавидела её, но всё-таки это часть меня. Я привыкла к жестоким насмешкам и к тому что все отводят глаза.

Покрытая рубцами кожа должна была заставить меня почувствовать себя лучше. Это преднамеренная ложь.

Я не чувствовала себя лучше.

Я не чувствовала себя нормальной.

Я чувствовала неполноценность.

Я едва успела дойти до туалета, как содержимое моего желудка поднялось к горлу. Я задрожала, повернулась, а затем рухнула на пол.

Раздался нетерпеливый стук, и я едва успела снова завернуться в полотенце, прежде чем открытых дверях появилась она. Холодная красота и строгое осуждение.

— Что ты делаешь, Нора? Ты разводишь беспорядок! Посмотри, на полу вода!

Голос моей матери звучал резко и раздражённо.

— Я уберу, обещаю, — слабо ответила я. В случае, когда мой голос хотя бы недолго не звучал шепеляво или невнятно, я не могла нарадоваться. Я старалась сфокусироваться на этой маленькой, но всё-таки важной победе. Это не имело значения. В частности, для матери.

— Вставай с пола сейчас же! — потребовала она. Так холодно. Так бесчувственно.

Я знала, что лучше не игнорировать её. Мама не просит. В её словах всегда кроются тонко завуалированные угрозы.

Я вытерла рот тыльной стороной ладони и очень медленно поднялась на ноги.

Выжатая и измученная, я была не в состоянии встретиться с ней лицом к лицу. Я знала, что увижу.

Омерзение.

Отвращение.

Вопиющую ненависть.

Я снова провела пальцами по шраму.

Он должен был исправить все в лучшую сторону.

Ложь.

Все лгут!

Он не изменил того, как она смотрит на меня. Без любви. Без родительской ласки, которую я так долго искала в её глазах.

Ничего не изменилось.

Она по-прежнему ненавидела меня.

Я всегда буду ребёнком, от которого она хотела избавиться.

Я была ошибкой, потому что её тело отказало ей.

Я ничто.

Не имеет значения, что врачи стянули кожу моих губ вместе. Не имеет значения, что уродливая девочка, возможно, полностью исправлена.

В глазах матери я всё ещё ужасна.

— Прекрати трогать губу! Она всё ещё заживает! — прошипела мать, отдёргивая мою руку от лица. Её равнодушная брань заставила меня вздрогнуть.

— Это выглядит так ужасно, — выдохнула я, зная, что не должна говорить об этом вслух. Зная, что не должна раскрывать ей темные секреты моего сердца.

Потому что она всегда готова, всегда ждет момента, чтобы раздавить меня. Досуха выпустить мою кровь.

— Нет, Нора. Ужасно ты выглядела раньше. Сейчас ты явно менее ужасна. Уродливая. Но не ужасная.

Желчь снова поднялась по моему горлу. Я впилась ногтями в свои ладони и надавила, надеясь, что острая боль позволит мне почувствовать себя лучше.

Не помогло.

Ужасная.

Уродливая.

— Одевайся. У тебя занятия, у меня нет времени ждать тебя, — мать захлопнула дверь, так больше ничего и не сказав.

Трясущимися руками я опёрлась о раковину и заставила свой взгляд вернуться к зеркалу.

Смотри, Нора. Смотри, кто ты.

Девушка в зеркале отвратительна. Девушка, на которую никто не хочет смотреть. Уродливая женщина.

Девушка, которая никогда не должна была рождаться.

Девушка, по которой никто не будет скучать…

— Ты должна будешь придти домой, — сказала мать, паркуясь перед Блекфилдским общественным колледжем. Я сидела, опустив голову, длинные светлые волосы закрывали моё лицо. Я надеялась спрятаться за ними и скрыться.

После того, как я оделась, то попробовала спрятать шрамы. Тайно я совершала набеги на материнский ящик с косметикой и использовала её консилер (прим. ред.: маскирующее средство, корректор). Сегодня я не задержалась, как бывало обычно, на дорогих помадах и тенях, которые никогда не буду использовать.

Я испачкала мерзкую плоть кремом и попыталась её затушевать. Я тёрла и тёрла, надеясь, что доказательство моего позора исчезнет. Не сработало. Если только не притягивало ещё больше внимания к месту дефекта.

— Хорошо, — пробормотала я, уставившись на свои руки.

— Выпрямись! И убери волосы с глаз! — крикнула мать, её голос резанул мои барабанные перепонки.

Я попыталась сделать то, на чём она настаивала, но не могла показать своё лицо. Никогда…

В частности, ей.

— Я заплатила столько денег не для того, чтобы тебя просто исправили, и ты могла бы отгораживаться!

— Это ничего не исправило. Я по-прежнему такая же, как была до этого, — прошептала я, надеясь, что она меня не услышит. Когда я научусь держать свои мысли при себе? Особенно мысли, которые могут меня ранить. Но слова не остаются внутри, там, где они должны находиться.

— Что ты сказала?

— Ничего, мама, — я почувствовала её руку в своих волосах. Ногти царапали мой скальп всё время, пока она их дёргала и тянула, пытаясь откинуть их с моего лица. Она стянула мои волосы в неряшливый пучок у основания шеи.

Я почувствовала себя обнажённой. Выставленной напоказ.

Ужасная.

— Не знаю, в чём твоя проблем, Нора. Это лучше, чем то, что я привыкла видеть, когда была вынуждена смотреть на тебя, — она не сделала ничего, чтобы скрыть дрожь отвращения. — Не забывай, как ты выглядела раньше, — мама сказала это с такой злобой, с такой ненавистью, что я поняла — она этого никогда не забудет. У меня не было сомнений, что моё лицо, моё ужасное отвратительное лицо, преследует её в кошмарах.

— По крайней мере, сейчас я могу на тебя смотреть.

Её слова как ножи. Острые и смертельные. Впиваются прямо в мои внутренности. Похороненные глубоко, откуда нельзя будет показать раны.

Но я не дрогнула. Я перестала показывать реакцию много лет назад.

Я вышла из машины, сумка давила мне на плечи, подбородок опущен к груди. Я поспешила прочь от матери и её жестоких честных слов.

Ветер, дующий мне прямо в лицо, заставил меня вздрогнуть. Я ненавидела чувствовать воздух голой кожей. Я проскользнула за ближайшее здание и высвободила волосы из резинки. Я дёргала, тянула, и почувствовала себя лучше только тогда, когда моё лицо снова оказалось за завесой бледных прядей.

Мне стало комфортно, я пошла по направлению к классу.

Никто не разговаривал со мной.

Я ни с кем не разговаривала.

Я не устанавливала зрительный контакт. Была осмотрительна. В любом случае, никто не замечал меня.

Никто, кроме него.

— Нора!

Внутри всё сжалось и перевернулось. Я была одновременно напугана и рада. Противоречивые сложные эмоции съедали меня изнутри.

Никто никогда не замечал меня.

Но он видел меня каждый раз и всё время. Я не могла ничего скрыть от него. Он не позволил бы мне.

Я остановилась и подождала, пока Брэдли Сомерс не догонит меня. Он бежал через газон, и я надеялась, что смогу улыбнуться ему. Хотя бы раз. Глубоко сидящая надежда была повержена и уничтожена.

Затем я вспомнила, что могу улыбаться.

Теперь…

Я нерешительно растянула губы в выражении, которое никогда не использовала раньше. Кожа туго натянулась на моих зубах. Вверх. Вверх.

Мне было больно улыбаться.

И я прекратила попытки. Прикрыла губы пальцами. Скрывая кожу. Скрывая шрам.

Парень остановился, когда оказался возле меня. Рваные джинсы Брэдли открывали окровавленные колени; и когда он сложил над глазами козырьком документ, я заметила, что костяшки его пальцев содраны и кровоточат.

Порез на его лице выглядел воспалённым и свежим. Он не заботился о себе. Никогда.

Брэдли мой друг.

Мой единственный друг.

И намного больше, чем друг.

Наши отношения, зародились в результате одиночества двух человек, которые не могли быть более разными. Мы брали друг у друга то, в чём нуждались. И ничего не оставляли для кого-либо ещё.

Он «выпивал» меня досуха. Я «съедала» его полностью

Мы были недееспособными. Опасными друг для друга.

Брэдли беспокоился и волновался обо мне. Порой он был жестоким и прямолинейным. Я же — тихой и стойкой. Но в темноте, в моём тёмном мире, парень был всем, что я имела. В его искусственном совершенстве я являлась единственной реальной вещью, на которую он мог смотреть.

И он никогда не позволял мне уходить. Я никогда и не уйду прочь. Это не было выбором двух душ — Брэдли и моей.

Держаться друг за друга было больно. Никто из нас не был счастлив.

Но мы были едины в нашей убогости.

— Я заходил к тебе домой на прошлой неделе, после операции, — сказал он, пытаясь заглянуть мне в лицо. Его потребность смотреть на меня всегда приводила в замешательство. Я отклонилась от него.

— Я знаю. Мама говорила, — мы прогуливались вокруг стриженой лужайки. Не на солнечном свету. В тени.

Там нам было комфортнее.

Брэдли и мне.

Холодным и одиноким.

Вместе.

— Ты могла бы позвонить. Я беспокоился о тебе, — его голос прозвучал озабоченно. Но что-то ещё крылось его тревоге. Поток обвинения.

Осторожно, Нора.

Осторожно.

Сохраняй спокойствие…

— Я устала, Брэдли, и много спала, — это правда. Мне нужно было поспать. Это было единственное место, где я не полностью себя теряла.

— Я могу взглянуть? — спросил он, его голос стал мягче. Доброту Брэдли использовал в такие моменты, как этот. Когда были только мы.

Только для меня.

Он наклонился, отодвинул в сторону мои волосы. Парень был близко. Слишком близко.

Нет!

Брэдли положил свои пальцы мне на подбородок и с силой повернул моё лицо к свету. Я вздрогнула, стало холодно и плохо.